Белла БАРВИШ

Тут, наверное, стоит сказать об их редком — может, единственном на всю страну в те времена — детдоме. В первый день лагерной смены наша повариха остолбенела с половником в руке, когда детдомовская де­вочка простодушно изумилась, почему котлеты на вид такие же, как в детдоме, а пахнут хлебом, не мясом. Но презрительная улыбка замерла на толстых губах поварихи, когда она обвела глазами упитанных розовощеких детдомовок: собственным глазам как не верить? Детдомовские девочки рассказывали, что у них на обед и в супе были куски мяса, а на второе они получали какие-то фантастические кушанья: гуляш, жаркое рагу.

Когда они вспоминали о детдоме, нам, домашним детям, их жизнь казалась сказкой. Я увидела однажды, как Раечка, зажав в кулак пучок своих огненных волос, давилась воспоминаниями. Она заметила, что я наблюдаю за ней, и горячо зашептала мне в ухо;

— Ты не думай, что я завидую. Завидовать нехорошо. Они — сиротки, а у меня мама есть. У них нет мам. И котлеты я ненавижу. Все из-за них! Я просила маму не отдавать меня в лагерь, на коленки перед ней вставала, а она свое заладила: в лагере мясные котлетки, компоты, а у нас одна картошка. Не нужны мне эти котлетки, только бы не дразнили. Мама такая упрямая! А эти сиротки каждый день в детдоме ели котлетки, да еще рагу всякие. Я не завидую — я так... просто плачу. Само... почему-то плачется.

В их детдоме взрослые и дети на равных трудились на своем подсобном хозяйстве — вот откуда сказочная еда! Зимой все вместе ходили на лыжах в лес, и директор детдома — тоже. И в волейбол играли вместе, а уж плавали не по пять минут — и марш из воды по команде врачихи, как в лагере, а часами, до посинения. Пока сам директор детдома из воды не выйдет, никто не желал выходить.

Только сказок они в своем детдоме не слыхали никогда. Вот оно — объяснение неслыханного успеха моей сказки! Самоотверженные детдомовские взрослые, создавшие в полуголодное время сиротам райскую жизнь, почему-то не очень заботились о их развитии. Но это что! Они и — хотите верьте, хотите — нет — политическим воспитанием детей сов­сем не занимались! А это уже — преступление, как считала Фекла, не зря сей факт в первый же день она взяла на заметку. Мало ли детей, которые художественной книги в руки не брали, а в политике прекрасно разбирались, то есть знали, что живут в самой лучшей стране мира и обязаны ненавидеть капиталистов. На то и советская школа, чтобы внушить им это. Детдомовским и это, кажется, не удосужились вдолбить.

Вряд ли во всей стране сыскался в том 1953 году школьник двенадцати лет от роду, который хотя бы краем уха не слыхал про евреев-отравителей. Наши детдомовки не слыхали!

Фекла этой мысли допустить до себя не могла — в одной стране живем! — и потому уверилась, что теперь-то справедливость, какой она ви­делась ей, будет восстановлена.

А на возбужденных девочек, впервые услыхавших слово «еврейка» сильное впечатление произвела только фраза: «обладают такой способностью... морочить головы». Кто-то из них вспомнил из далекого, может, домашнего еще, детства о цыганках-вещуньях. Цыганка может не только предугадать судьбу, но и изменить ее.

Я тоже была наслышана о цыганках. По городу ходили жутковатые были-небылицы. На глазах у женщины, впустившей ее в дом, цыганка собрала все имущество в узлы и вынесла его, а женщина не смогла даже пошевелиться при этом, а потом с горя повесилась. Мне мама строго наказывала убегать во весь дух при одном только виде цветастых длинных юбок: могут украсть. А школьные подружки дополняли: задушат, провернут через огромную мясорубку, которая у них в подвале, а потом сделают пирожки. Одна женщина купила на базаре у цыганки пирожок, а в нем оказался детский пальчик.

Представьте мой ужас, когда я поняла, с кем меня ни с того, ни с сего — нравоучение Феклы в моем сознании с этим не увязывалось — вдруг сравняли детдомовские подружки. Я даже разрыдалась от такого горя. И это, как ни странно, окончательно уверило девочек в моих «способностях».

— Мы ведь не совсем дурочки. Понимаем, что никто не должен знать. Никому-никому не окажем! Уговор дороже денег! — горячо умоляла меня Таня. — Мы ведь у тебя ни о чем не расспрашиваем. Цыганки, которые колдуньи, тоже не любят, когда у них начинают выпытывать. Они тогда злой наговор делают. Мы знаем. А ты все равно не станешь злой наговор делать. Ты — хорошая, и только хорошее станешь делать. Как Миша, ведь правда?

Не дав мне опомниться, Таня, снизите голос до шепота, взмолилась:

— Я у тебя совсем немного попрошу. Честное слово. Я знаю, ты сама не сделаешь, ты еще маленькая. А ты Мишу попроси. Он тебя послуша­ет. Он же тебе как брат, правда? Ты его хорошенько попроси. Как брата.

Вот уж кто обладал «способностями», так это сама Таня. Ни разу в продолжении своей бесконечной сказки, я и намека не сделала на родство с Мишей.

У Тани, оказывается, есть младшая сестренка, которая живет в детском доме для инвалидов, девочка плохо ходит и руки у нее тоже искалечены и не слушаются.

— Они говорят, это болезнь такая — какой-то там паралич. Неправда! Все болезни от плохого питания. В нашем детдоме Наденька сразу выздоровела бы. Я знаю. А не выздоровела бы, все равно я бы за ней ухаживала, кормила. Я бы, я бы...,  —  Таня уткнулась лицом в мое плечо, но тут же отпрянула, в горле у нее что-то булькнуло, но глаза оста­лись сухими. «Она проглотила слезы, — удивленно подумала я, — значит, это и вправду можно!». Даже в такой момент, поглощенная мыслями о младшей сестренке, Таня не забыла об окружавших нас детдомовских девочках, для которых была названой старшей сестрой, разве могла она позволить себе предстать перед ними слабой плаксой?

— У нас директор, Иван Федорович, очень добрый, он жалеет меня и Наденьку, но он сказал, что не все в его власти. Ему не разрешают взять Наденьку в детдом для здоровых детей. Есть такое начальство, которое не разрешает. А Миша никакого начальства не боится, ведь правда? Он им как окажет: «Вы люди или нелюди? Сестры должны жить в одном детдоме, неужели не понимаете, дурни стоеросовые?». Так они сразу и напишут разрешение! Ты только Мишу хорошенько попроси! А я... мы с Наденькой молиться Богу за тебя будем. Честное пионерское!

В другой момент, я бы, конечно, авторитетно заявила, что пионеры не должны молиться Богу, потому что его нет. Но я была слишком ошеломлена, страстное желание Тани передалось мне.

Я судорожно закивала, мне и самой вдруг поверилось, что мой Миша, если я его попрошу, исполнит желание.

— Ты очень-очень хорошо Мишу попроси! — запальчиво наказала мне детдомовская девочка с мечтательными глазами цвета промытого дож­дем неба, захлопала густыми ресничками и призналась, вздохнув, — я Бога каждый день прошу-прошу... Он один, а у него все просят, всех не услышишь...

Она снова коротко вздохнула и опустила мохнатые ресницы. Моего недавнего отчаяния как не бывало. Хлестаков, о котором я еще и не ведала в ту пору, пробудился во мне.

— Говори! — нахально предложила я. — Попрошу Мишу и о твоем желании.

Но девочка замялась, часто захлопала ресницами, и, отступив, спрята­лась за спины подружек. Оттуда самоотверженно заявила:

— Пусть Миша Наденьку к нам переведет. А у меня такое желание... да мне пока и в детском доме хорошо. Ты за Таню хорошо-хорошо попро­си!

Самоотверженность самоотверженностью, но эта девочка с мечтатель­ными глазами сообразила, что лучше не впутывать в реальную жизнь сказ­ку, это может очень плохо кончиться.

Хотя для Тани все закончилось чудесным образом. В начале учебного года я получила от нее письмо: «Надюха теперь со мной. Я учу ее ходить, держу сзади за бока. Она уже так проходит стометровку. Я же говорила, что главное — хорошее питание. Когда я приехала из лагеря, то все рассказала Ивану Федоровичу, нашему директору, и сказала, что пусть он теперь попросит начальство. Я знала, что ты уже попросила Мишу. И все получилось! Иван Федорович привез Надюху и удочерил ее и меня тоже. Вот так! Иван Федорович такой добрый! Ведь начальство только разрешило взять Надюху к нам, а он удочерил. Я сказала, что и за него тоже будем молиться Богу с Надюхой, а он замахал руками на меня и сказал, чтобы больше я таких глупостей не говорила...».

Представляю, с каким лицом Таня выложила директору свое «все». Он понял, что если чудо не свершится, девочка сбежит, украдет сестренку, натворит бед. Никакое волшебство, существуй оно на самом деле, не заставит начальство нарушить инструкцию. Остается только самому стать волшебником. Что он и сделал.

В письмо был вложен тетрадный лист с огромными пьяными буквами: «Здравствуй, незнакомая девочка Дина. Я тебя люблю. Я буду молиться Богу за твое здоровье. Жду ответа, как соловей лета. Надя».

Переписка наша вскоре оборвалась. Ивана Федоровича уволили, и он уехал из Сибири, забрав из детдома и своих дочек. Наша воспитательница к его увольнению, скорее всего, не имела отношения. Отыскалась, наверное, другая Фекла, которой показалось вопиющей несправедливостью, что в стране всеобщего равенства не все сироты равны, то есть равно голодны, и со свойственной всем поборникам справедливости одержимостью она кинулась в бой.... за равенство, равное голодное детство.

Но вернемся в пионерский лагерь. На другой день утренняя линейка проходила как обычно. Старшая вожатая, энергичная девица с развевающимся на ветру хвостом выбеленных перекисью волос, как всегда, нетерпеливо перебирала длинными ногами, пока председатели отрядов отдавали рапорта председателю дружины. Взрослый начитанный человек сравнил бы ее в это время с резвой кобылицей, но мы не были начитанными и никогда не видели застоявшихся кобылок, детдомовская девочка с прозрач­ными мечтательными глазами выдала грубое сравнение, которое, впрочем, никого не шокировало: «Сучит ногами, будто у нее п... чешется». В это утро старшая вожатая перебирала своими породистыми ногами нетерпели­вее обычного. Приняв рапорт председателя совета дружины, она своим всегда ликующим голосом, будто специально созданным для выкрикиванья лозунгов, объявила: «На вечерней линейке вас ожидает сюрприз. Это будет необычная линейка!». Подскочив ко мне, она на ходу бросила:

— Спольская, после обеда — к начальнику лагеря. Ему уже о твоих делишках известно! Будешь держать ответ, а на вечерней линейке — перед всей дружиной. Коллектив решит, достойна ли ты носить пионерский галстук!

Фекла посмотрела на меня и прыснула. Видок у меня, догадываюсь, был потешный. И она громко расхохоталась, что само по себе было событием  —  мы впервые услыхали, как наша воспитательница смеется.

— И этой дурочке вы в рот заглядывали! — давясь смехом, обратилась она к детдомовским девочкам,  — только посмотрите на нее.

С разинутыми от изумления ртами детдомовки выглядели не намного умнее меня, и Фекла жалостливо добавила.

—  Вы и сами с ней как дурочки стали. Наслушались ее бредней о Боге. Пионеры в Бога не верят. А если пионерка ведет в коллективе ре­лигиозную пропаганду, это не пионерка, а вредитель. Будьте спокойны, и до родителей Спольской доберутся, кому следует.

Она обвела девочек настороженным взглядом.

— Посмотрим, как вы себя поведете на вечерней линейке. А то как бы и с вами не пришлось разбираться, достойны ли вы звания пионерок!

Вскинув голову, воспитательница с сознанием выполненного долга размашистыми мужскими шагами удалилась. А мы остались стоять, как пригвожденные. Невидящий мой взгляд все-таки приметил рыжую головку, прячущуюся за спины девочек. Меня осенило. Я бросилась к Раечке.

— Говори, что ты наплела Фекле! Вчера подслушивала, а потом побежала к ней доносить? Что ты ей сказала?

В желтых глазах девочки отразился мистический ужас, в эту минуту и она поверила, что я «обладаю такими способностями». Смутное подозрение, что не из-за физической слабости определила Фекла эту забитую девочку в осведомительницы, а наметанным глазом угадало призвание, шевельнулось во мне, когда Раечка в лицах донесла мне подслушанную беседу Феклы с детдомовскими. Сейчас я не сомневалась — Раечка снова подслушивала и побежала доносить Фекле.

Она отчаянно замотала головой. Призвав на помощь спасительные, уже выручавшие ее слезы, кинулась к своей всегдашней заступнице. Таня сердито оттолкнула ее.

— Фекла тебе велела подслушивать и доносить, да? А ты и рада стараться, подлиза несчастная! Пу на тебя.

Раечка разрыдалась.

— Не так все было. Ничего Фекла меня не просила. Вчера после линейки она схватила меня за руку и потащила к старшей вожатой. А та… та сказала, что если я все не расскажу, то и меня исключат из пионеров. Я не сама, я не хотела...

Перекрестный допрос двух искушенных в этом деле следовательниц — слишком тяжкое испытание для слабенькой девочки, но мне кажется, им не потребовалось больших усилий, чтобы выпытать у Раечки все, что она и сама не прочь была рассказать.

Самое удивительное, что Раечка, как ни старалась, не могла припомнить, что же она говорила своим следовательницам.

— Они сами говорили, говорили, — причитала она, — а потом старшая вожатая написала что-то и велела мне написать свою фамилию. Я не говорила. Я не говорила, что Дина делает религиозную пропаганду, я только об этом Мише рассказала, будто он все желания выполняет.

Что-то она еще лепетала в свое оправдание, я ее не слушала. Я, наконец, осознала, что мне предстоит, и страх овладел мной, он молотил в висках и в ушах частыми ударами, от него я сжалась и готова была про­валиться сквозь землю — не в метаморфном, а в полном смысле: вот бы сейчас какая-нибудь яма поблизости и мне бы туда свалиться, сломать но­ги, чтобы не надо было никуда идти.

Страшила меня не линейка, на которой меня исключат из пионеров, а фраза о том, что родителей моих призовут к ответу, не дошла еще до моего сознания. Я  панически боялась начальника пионерского лагеря.

Его все боялись: и ребята, и воспитатели, и вожатые. Даже наша старшая вожатая перед ним не сучила своими породистыми ногами, а замирала по стойке смирно. Фекла при его приближении трусливо отступала за наши спины. «Николай Иванович — невыдержанный человек. Он очень вспыльчив и не всегда бывает справедлив, но я ему все прощаю, как ге­рою войны, — заискивающе оправдывалась Фекла перед нами и добавляла снисходительно, — его надо только пожалеть. От ранений у него не в порядке нервы».

Когда Николай Иванович разносил кого-нибудь из взрослых — чаше всего доставалось заспанному физруку — громовые раскаты его голоса были слышны на всей территории. На ребят он никогда не орал, но мы боялись его не меньше взрослых. Один глаз — стеклянный — смотрел равнодушно, зато здоровый вращался, как нам казалось, свирепо и готов был вылезти из орбит. От угла стеклянного глаза до перекошенного рта — казалось, что Николай Иванович постоянно ухмылялся зло и презри­тельно — пролегал багровый шрам.

Что там сломать обе ноги — умереть не так страшно, как предстать перед взором единственного свирепого глаза!

Мечтая о спасительной смерти, я поплелась вместе со всеми на обед в столовую. Таня обняла меня за плечи и прошептала: «Не бойся. Николай Иванович — хороший. Я ему сказала, что ты не виновата, никакой религии не было. Он сказал, что из пионеров тебя не исключат». Я смотрела на Таню растерянно и испуганно. Мне казалось, что она просто утешает меня, даже героическая Таня не способна на такой подвиг: добровольно явиться прямо в лапы к чудовищу, даже ради дружбы! Таня посмотрела на меня и тихонько засмеялась: «Ты и вправду от страха бестолковой стала. Я же тебе говорю, он только на вид, как разбойник, так ведь это от пуль фашистских, а на самом деле — добрый. Как наш директор детдома. Я это сразу поняла. Чего вы его боитесь все?! Ну, хочешь, я пойду с тобой? Хочешь?».

Мало ли что я хотела! Еще не все поели, а Фекла со старшей вожа­той тут как тут. Я иду впереди, а они по бокам, на два шага позади меня. Начальник лагеря на крыльце нас дожидался.

— Где это, бабоньки, вы конвоировать по всем правилам научились? — гаркнул он, — шаг вправо, шаг влево — считать за побег?

Фекла поспешно спряталась за мою спину, зато старшая вожатая смело выступила вперед.

— Я вам докладывала, Николай Иванович, и свидетельские показания Денисовой Раисы вы видели, — зачастила она. — Вот эта и есть Спольская, разлагает пионерский коллектив религиозной пропагандой.

— Так, — бесцеремонно прервал ее Николай Иванович, — Бог, значит, на космическом корабле к нам прибыл и зовут его...

— Миша, — оторопело проговорила я.

— В какой книжке ты это прочитала? Ну-ка признавайся, — страшный глаз смотрел совсем не свирепо и вдруг — он подмигнул мне!

Не очень я была смекалистой, но все-таки сообразила, что начальник лагеря протягивает мне руку помощи,

— По радио слышала такую сказку... об инопланетянах и космические корабли, — пролепетала я.

Старшая вожатая радостно заржала.

— Какая находчивая девочка, а?! И по радио тебе сказали, что ты имеешь право передавать в космос чужие желания? По радио тебя назначили посредником между Богом и людьми? — ликующий голос достиг самой высокой ноты, она упивалась своим красноречием. — Все ясно! Разносчице опиума не место в пионерской организации!

— Разносчице... чего? — с деланным удивлением переспросил Николай Иванович.

— Религия — опиум для народа. Будто не знаете! — она явно обиделась, но не пожелала, чтобы начальник принял обиду на свой счет и без перехода на той же высокой ноте обрушилась на Феклу, мнущуюся за моей спиной. — Где ваша хваленая принципиальность? Мне вы все уши прожужжали: «несправедливо, несправедливо», а здесь воды в рот набрали! Мне одной это надо?

— «Это надо»? — с тем же нарочитым удивлением переспросил Николай Иванович, а щека со шрамом мелко задергалась. — Что «это» и кому «надо»? Что-то я никак в толк не возьму.

— Зачем вы так, Николай Иванович, — жалко пропищала Фекла, — сразу поняла, что были у вас... детдомовские. Раз вы знаете о сказке и об этом, как его, Мише или Грише. Детдомовские попали под влияние Спольской, это — несправедливо. Я ей оказала, что придется отвечать за свои поступки перед вами, и она тут же подговорила девочек донести вам. Ведь так? Сами видите, чего эта Спольская стоит!

—- Фу, как вы выражаетесь. Сказку — донесли. Вот уж что несовместимо никак. А если кто-то решил защитить подружку, то называется это не донос. А как это называется? — обратился он ко мне.

— Подвиг! — ляпнула я, вспомнив свой ужас перед ним и неверие, что Таня была у него.

Николай Иванович хмыкнул, собрался было расхохотаться, глянул на меня повнимательнее — и увидел себя моими глазами: одноглазый страшила, только что — не людоед. Он хохотнул раза два, а в единственном глазу отразилась смертельная тоска. Но он тут же овладел собой. Фекла и старшая вожатая, кажется, ничего не заметили. С добродушным смешком он обратился к ним.

— А я вам советую послушать эту сказку. Послушали бы вы ее сразу, не пришлось бы нам сейчас время зря терять. Не могла девочка такое сама сочинить. Что она, по-вашему, писательница с высшим образованием? А вы за чужой грех ее к ответу хотите призвать. А как окажется, что сочинил эту сказку какой-нибудь дважды лауреат Сталинской премии — по радио простых писателей не часто передают, — тогда как? А несправедливость вы зря ищите. Хорошему рассказчику везде уважение, на фронте за славную побасенку сто граммов фронтовых не жалели. Нет тут никакой несправедливости. Все путем.

— Гуляй, девочка, в палату, — сказал Николай Иванович мне. — Да больше чужие сказки за свои не выдавай. А то и впрямь угодишь в писательницы!

До сих пор не знаю, решил он таким образом спасти меня или действительно не поверил, что сказка — моя. Кубарем скатилась я с крыльца, пробежала метров сто — и услыхала громовые раскаты голоса Николая Ивановича.

— Еврейка, говорите? Ох, и дуры вы, бабоньки, — никак я вас больше не назову! Чему вас в ваших институтах учат, а? На весь город захотели прославиться громким делом, да не головами думали — мягкими местами. Не надо, про справедливость-несправедливость я не меньше вас научен, чего вам надо — у вас на лицах написано. Да только вышло бы громкое дело о вашем позоре. Вы что не знали, что у евреев — вера другая, и бог — не наш, свой. А, по-вашему, получается, что еврейка русских девочек агитирует не своему богу молиться! Послали бы вас с вашими бумажками... не скажу — куда, а то и на меня дело заведут.

Такой ли был великий спец в вопросах религий, за какого себя попытался выдать, начальник пионерлагеря, но на образованных «бабонек» его язвительная реплика произвела впечатление ошеломляющее. На вечерней линейке, обе, под любопытствующими взглядами ребят, ожидавших обещанную сенсацию, стояли, смущенно потупясь. Старшая вожатая уже не сучила по обыкновению ногами и лишь изредка посматривала на меня с растерянностью и опаской. Как на инопланетянку, с которой и следовало бы расправиться, но обычные способы бесполезны, а верные — неведомы ей. Впрочем, ее энергичная натура недолго пребывала в бездеятельности, дня через два в чем-то провинился мальчик из старшего отряда — и тут же она довела дело до конца, обещанное мероприятие — исключение из пионеров — состоялось. Возможно, она поставила себе цель: провести за смену хотя бы одно публичное исключение из пионеров. И добилась своего. Обо мне она тут же забыла. Несчастная Фекла молча страдала в гордом одиночестве до последнего дня смены. В последний день она подошла ко мне и сказала; «Хороший урок ты преподнесла мне. Я его на всю жизнь запомню. Спасибо!». В голосе ее звучала ярость побежденной, но не сдавшейся.

Смысл ее слов не дошел до меня, но что-то в лице воспитательницы было такое, что ощутила я укол жалости к ней. Вот ведь странно: лица ее совершенно не помню, а охватившее чувство жалости, от которого хотелось расплакаться, живо в памяти.

Нетрудно догадаться, что я-то никакого урока из этой истории не извлекла. Как сказала бы моя, тогда еще — будущая — учительница литературы, не сумела отыскать идейный смысл. Она заставляла нас вести дневники прочитанных книг, где за названием следовала графа: идейный смысл, и горе тому, кто этот идейный смысл затруднялся отыскать, даже в незамысловатой народной сказке.

А и впрямь, каков идейный смысл этой истории? Или их, как в старом анекдоте, целых три, а третий таков: «Не всякий твой друг, кто тебя спас?». Не будь у этой истории хороший конец, окажись на месте доброго страшилы Николая Ивановича такой же любитель громких дел, как длинноногая вожатая — и... я получила бы достойный «урок» на всю жизнь. Но этого не случилось, и свой первый страшный урок жизнь преподнесла мне через десять с лишним лет...

Журнал «ПАСТОР ШЛАК»

№ 8, 1991, стр. 8-23.