Владислав Свещинский

ХОЛОДЕЦ

В 1961 году мне исполнилось пятнадцать лет. Я был тогда своенравным и гордым. Характер мой точь-в-точь повторял характер отца, фронтового разведчика в начале войны и бесправного ссыльного во все остальные годы вплоть до совсем недавних времен. Я не прощал обид, не рассчитывал наперед, не копил ни денег, ни добра и в пятнадцать лет ушел из родительского дома, не зная, вернусь ли туда когда-нибудь еще.

Я ушел в город, до него было шестьдесят с небольшим километров, и поступил в училище, решив стать токарем. Из вещей у меня было то, что на мне, плюс запасная рубашка. В училище я получил адрес, по которому сдавалась комната. Из моей стипендии – двадцать три рубля новыми деньгами – девятнадцать рублей высчитывали за питание в столовой и за жилье. 

На оставшиеся четыре рубля предполагалось ужинать в течение месяца и вести культурный образ жизни. Мой отец стал высылать мне по пять рублей в месяц. Больше высылать было невозможно, я это знал и не взял бы даже, если бы он исхитрился давать больше.

На девять рублей тридцать дней в городе прожить трудно. Я держался и каждый месяц после двадцать пятого числа заглядывал в почтовый ящик, ожидая письмо из дома. Однажды в конверте оказалось только письмо – пять рублей кто-то вытащил. Писать об этом отцу было нельзя. 

Я выдержал две недели, тратя тридцать копеек в день, но настал момент, когда деньги кончились. Три дня я не ужинал. Завтрак и обед в училищной столовой не давали умереть с голода. Они были хороши всем, кроме одного: сразу после еды сильно хотелось есть. На четвертый день хозяин дома, где я жил, остановил меня вечером во дворе. Он был пожилой и сутулый человек лет пятидесяти, безнадежно старый и скучный для меня прогрессивного пятнадцатилетнего мальчишки. Его звали Прокопий. 

Меня совершенно не интересовал ни он, ни его жена, маленькая хохлушка, которая все время то стирала, то работала в огороде, то возилась с детьми, ни эти дети, которых было слишком много. Через сорок лет я почему-то часто вспоминаю ту семью. Оказывается, незаметно для меня самого застряло же в памяти, что из шести ребятишек двое были детьми Прокопия от первого брака, двое – детьми его жены, а двое – их общими. И понятны только со временем стали мне слова всегда веселой на людях хохлушки: «Прокопий, біжи сюди. Твои та мои наших бьют!» Прокопий остановил меня и, покашливая, сказал неуверенно: «Хлопец, айда холодцю исть».

До сих пор я никогда не ел холодец. Мой отец страшно брезговал всякими, как он говорил дрожжалками. Помню, как он с непередаваемым отвращением рассказывал матери, как перед войной видел в Ростове в кафе желе. Мать никогда не варила холодец, и я не знал его вкуса. Я был резким, но не жестоким. Прокопий стоял передо мной с таким видом, как будто он был должен мне что-то, как будто провинился передо мной. Я не мог сказать ему, что не ем эту гадость. Что ж, думал я, по крайней мере, хлеба поем. И мы пошли в дом. В тазике с облупленной эмалью нас ждал холодец. Прокопий щедро наложил мне в чашку, подвинул миску с хлебом и молча сделал знак рукой: «Давай, хлопче». Его жена хлопотала где-то вокруг, шумели дети. Не знаю, как я смог взять в рот первую ложку.

Плохо помню тот ужин и тот вечер. И сам облик Прокопия и его жены почти стерся из памяти. Но с тех самых пор холодец стал одним из моих самых любимых блюд. Только догадываюсь теперь, что едва ли было в том – первом в моей жизни – холодце много мяса или вкусных приправ. Наверное, не в самой еде было дело.