Владислав Свещинский

Златоуст Мориц

Когда я в первый раз поехал в гости к дядьке моей жены, тесть сказал, покашливая:
- Ты только это, не слушай его. Ладно?
- Как это? – удивился я. – То есть, в каком смысле?
- В буквальном, - буркнул тесть. – Он тебе мозг вынесет.
- Ну, что уж ты сразу, - не согласилась теща, - Мориц хороший, просто он рассказывает.
- Что рассказывает? – повернулся я к ней.
- Все рассказывает, - заворчал тесть, - всю жизнь рассказывает, от Ветхого завета. Там у них реки нет, а то бы он первым рыбаком был, насмерть заговаривает. Хотя он – охотник. Как начнет, ты сразу в уши что-нибудь вставляй или свисти. Иначе все, заговорит.

Теща за брата обиделась, а я был заинтригован. Люблю, признаться, рассказчиков. Мориц оказался колоритной фигурой. «Полтора на полтора», - сказал о нем тесть и, если преувеличил, то не много. Ростом Мориц не вышел, метр пятьдесят три для мужчины маловато, но в плечах был неимоверно широк. В местном сельпо сорочек на него не существовало, жена доставала ситец и шила сама.

Перед войной Мориц работал в цирке. Был мальчиком «на все»: подменял гимнастов – стоял в основании пирамиды, жонглировал булавами и медными шарами и даже увлекался вольтижировкой. Последнее сыграло свою роль. В военкомате задерганный капитан наспех спросил про образование и профессию, мельком глянул и вынес решение – в кавалерию. Капитан не успел заметить, что призывник весил больше центнера, решающим фактором оказались рост и навык работы с лошадьми. Мориц попал в корпус Доватора и провоевал ровно до известного приказа главнокомандующего. Как лицо немецкой национальности, полковой разведчик Гельфанд подлежал удалению с фронта. Его увезли в восточный Казахстан, где находилось место всем.

Когда мы познакомились, Морицу было далеко за пятьдесят, он говорил с сильным акцентом, но родной немецкий успел почти забыть. Жена он взял русскую, из раскулаченных. Но, если тетка Катерина («моя Катушка», - любовно говорил Мориц) не забывала ничего, то сам Гельфанд не то забыл, не то простил все, что пережил на фронте и после фронта.

- Расскажи про войну, - попросил я как-то его (мы удивительно быстро перешли на «ты», несмотря на тридцать лет разницы в возрасте).
- А што фойна? – пожал плечами Мориц. – Эскатрон, по коням. Фперет! Са Сталина! Нафстречу: тр-тр-тр!!! Пулеметы! Мы – фперет! Фперет! Сто тватцать тшелофек.
Он замолчал, закурил какие-то мерзкие сигареты. Нигде больше я не видел таких сигарет, произведение какой-то местной табачной артели.
- И что же дальше? Как? – пристал я снова, не дождавшись продолжения.
- Как? А ты как тумаеш? Апратно. Фосем тшелофек. Бес лошатей.
- Почему? – не понял я.
- Ты что – турак? Пулеметы. Я ше говорю – тр! Тр-р!
- Ты обижаешься на это? – глупо спросил я.
- На кафо? – спросил в ответ Мориц. – Фойна. Кто польше финофат?
Мы редко говорили о войне.

Вскоре после смерти вождя народов, рудник, на котором работало население маленького поселка, закрыли. Оказалось, что он не так уж необходим. Несколько лет пытались наладить работу колхоза, но все как-то не складывалось. Мориц устроился сторожем на местную дизельную электростанцию. Называлось место его работы солидно, но на деле это было саманное строение, где невесть, как попавший в казахскую степь шестицилиндровый дизель неизвестного происхождения крутил столь же неизвестный генератор. С его сомнительным прошлым Морица не взяли бы и сторожем, но выбирать было не из кого. Основное население поселка составляли ссыльные немцы, ссыльные чеченцы и ссыльные русские. Казахов было наперечет, но казахи считались коренным народом, поэтому председателем колхоза был казах. Жили, впрочем, дружно.

- На сватьбе пыл нетавна, - рассказывал Мориц, - парень – казах, тефка – хохлушка. Парень хороший, ряпой только немношка, немношка сильно. Тефка тоже нитшефо, справная. Путов на восемь. Как Катушка моя. Нас с Катушкой посфали. Всех посфали, весь поселок. Твух паранов саресали. Порщ сфарили. Сижу. Сосед саходит с тафарищами. Ислама не снаеш? Чечен, хароший парень. Турак только, малатой, пройтед с котами. Карятший. Я ем. Он сел, тоше ест. Сматрю: кости мне китает. Апгрызет и китает в тарелку. Ко мне. Претставляеш? Выпросил я его. В тверь. Он же не один. Всех выпросил, с кем он пришел. Сел опять, ем. Смотрю: в окно лесет и в тферь. Я у тфери фстал. Чечен лесет, я выпрасываю. Порщ в чашке оставает. Што делать? А он же еще в окно лесет. У мне рук-то тфе фсего. Спасипа Катушке. Она борщ расливала, пару черпаков из катла в окно. В катле порщ корятший. Ушел чечен. Мне насафтра на рапоту. Я пораньше пришел, провод кинул вокруг дфери. Триста фосемьдесят фольт. Прихоти чечен. Сижу, жду. Нет никафо. На улицу фышел – фот он идет, . Холодно уше было. Морос утром. Он корятший, чечен фсегда корятший. Я его фзял и в почку. У нас там почка с фодой. Не лесет, тфердо в почке. Я посмотрел – лед. Три раза ткнул, пропил лед. Не стал пить, оставил его в почке. На трукой тень Мирза идет, старший у них. «Тафай, Мориц, тружить». Тафай. Нет, мы хорошо шифем, тружно.

В шестидесятых чеченцы уехали, уехали почти все немцы, многие русские, поселок опустел.
- Почему ты остался? – спросил я Морица.
- А кута ехать? – ответил он вопросом на вопрос. – В Ростов-на Тану? В цирк уше позтна, мои все померли. Тут хорошо.
- Что тут хорошего? – искренне изумился я. Кругом поселка лежала выгоревшая степь. Неизвестно почему, целинная лихорадка обошла эти места стороной. Тут не строили секретных полигонов, не находили больше никаких полезных ископаемых. Даже лагерей в радиусе тридцати километров не было никаких. Рудник закрыли, колхоз работал кое-как. Не было дорог, не было почти ничего. Год делился пополам: мороз и бураны в холодное время, изнурительный зной во все остальное плюс неделя-другая, разделяющие эти периоды, когда робко расцветала степь или шли один-два-три дождя. Когда бы я ни ехал к Морицу из райцентра, ветер всегда дул в левую щеку. Когда ехал от Морица - в правую. И все, вся разница. Что здесь могло быть хорошего, я решительно не понимал.

- На охоту хожу, - говорил Мориц. – У меня собака – снаеш, какая? У-у-у. Сферь. Итем с ней, - Мориц вставал с невысокой завалинки, показывал, как они идут, - втрук: стоп. Она фстает колом, фот так. Показыфает лапкой – там саяц. И патает.
- Зачем? – не понимал я.
- Как сачем?! А фтруг я промахнусь по сайцу, по ней - нет. Фсяко пыфает.
- А тетка Катерина что делает?
- У нее – хосяйстфо. Тфе казы, пять куритс. Ты думаеш, лехко? А я? Тоше знаешь… Окорот…

В небольшом огороде росла картошка, около хибары, где жили Мориц с Катериной, жались пара грядочек с луком и чесноком. Земли вокруг поселка лежало немеряно, земли никому ненужной, никем не тронутой.
- Почему не сажаете больше, почему не расширяетесь?
- Сатшем? Раньше пыло нелься, а сейчас уше не ната. Тетей нет. А сколько нам с Катушкой ната? Пустяки.
- Продавали бы.
Мориц смеялся до слез:
- Кто?! Катушка? Она бесплатно это-то отдает. Нашел спекулянтку.
- А ты?
- Я?! На базар?! Ты – турак?

В общем, это был философ натуральной школы, живший в мире со всем миром («трушно шифем»). Он не хотел ничего сверх самого необходимого. Его часто звали помочь, и он охотно приходил. Не все и не всегда было удачно.

- В прошлом коту свинью посфали колоть. Мозес сфинью откармил. Хароший такой свинья, путов на тесять. В ательном сарайтшике. Пришло фремя калоть, а он поится или шалка ему, я не снаю. Пришел: пайтем, Мориц. Пайтем. Я куфалду фзял – не люблю острые претметы. («А как же шашка?» - перебил я бывшего рубаку). Не люплю, - повторил он с неудовольствием и продолжал, - пришли. Гофорю Мозесу: открой тферку и отойти. Свинья фыйдет, тут я его и утарю. Открыл Мозес тферку, свинья фышел, а отойти он не успел. Я пыстро утарил. Как раз по калену попал. Нока в тругую сторону согнулся, сильно согнулся. Мозес закричал, свинья испугался. Я фторой раз утарил. Упил. Почему Мозеса? Свинью. Кстати, фтшера прихотил. Кто? Мозес. Про тепя спрашивал. Как хотит? Нока немноко не кнется. Софсем. Ни туда, ни сюта. Нитшего, трушно шифем.

В последний раз я был у него в разгаре лета. Мы приехали с женой, Мориц сидел на завалинке, вытирая коричневый лоб платом черного шелка.
- Не хати туда, - махнул он рукой на дом, - пусть они стороваются, папы, что с них всять. Шарко там. У меня спирт есть, - продолжал он без перерыва, - только мяса нет. Суслика путеш?

В тени дома было градусов тридцать пять, пить спирт не хотелось решительно, но Мориц бы обиделся надолго. Фиг с ним с сусликом, хлебом закушу, - подумал я.
- Буду.
- Малатец, - он быстро проскользнул в сарай и вскоре вышел с трехлитровой банкой, на которой почему-то было написано «Тормозная жидкость». До сих пор я не знал, что тормозную жидкость разливают в такую тару.
- Ты уверен? – спросил я, ткнув рукой в этикетку.
- Три тня пил, - успокоил меня Мориц, расставляя стаканы, - нет, не из этой панки, из такой же. Атна партия. Паташти.

Он снова исчез в сарае и появился с синим эмалированным тазом, полным какого-то темного мяса. Принес полбулки хлеба, нож, пару вилок и несколько синеватых луковиц. В черепке была соль.

- Тафай, - сказал он, поднимая стакан, - рат тепя фитеть. Малатец, што приехал.
Мне показалось, что в банке был ацетон только без запаха. Просто чудо то, что мне удалось протолкнуть в себя полстакана этого жуткого пойла. Мориц сочувственно хрупал луком.
- Тяшело, та? Фторая лекше пойтет, - он разлил по новой, решительно остраняя все еще могучей рукой мои слабые попытки отказаться.

Он поднял стакан и сказал, глядя мимо меня, на пыльную дорогу, ведущую как будто в никуда:
- Ты приехаль изталека. Там прохлатна, там люти, фота. Тут нитшефо нет. Ты приехаль ко мне. Спасипо тепе. Но тут тоше сфетит солнце. Тафай фыпьем Са тепя и са солнце – пусть оно сфетит.
- Жарко, Мориц, - пробормотал я, чувствуя, что меня уже развозит, а сейчас еще добавим…
- Ты – турак, - добродушно сказал он, - малатой еще, пройтет с котами…