Светлана Шайдакова
ЛЮБОВЬ СКВОЗЬ 600 ВЕРСТ
(Санк-Петербург)
Иногда мне кажется, что Питер для москвичей – аналог Луны. Когда любой нормальный человек обалдевает от жизни и, зажимая уши, думает: "Бросить бы все это к хреням и уехать на Луну!.." – москвич бросает все и едет в Питер. При этом нельзя сказать, что ленинградцы поступают так же в отношении Москвы. Они, как и все остальные, мечтают о Луне. А еще лучше – о Млечном Пути. Москвич же – даже заведя в Питере такой же миллион знакомых и ненужных обязывающих связей, как и дома – всегда рвется в Питер. Но, проведя там всего две недели, уезжает, как от надоевшей провинциальной тетушки – на суетливого, задерганного москвича, привыкшего бросать обертки от мороженого прямо на Красную Площадь, на полосатые баулы челноков, Питер действует подавляюще. Вся его изысканная аристократичная медлительность давит на москвичей. Мне кажется, там даже эскалаторы ездят медленнее, не говоря уже о людях. До сих пор помню старушку, со священным ужасом на лице шепнувшую мне однажды: "Бросать окурок у Мариинки!" Я тогда сразу вспомнила известную гомосексуальную тусовку у Большого театра...
Ленинградцы – вообще совершенно другие люди. В каждом из них сквозит тень того достоинства, которое несут в своей энергетике камни их города. Город, строившийся на болоте, – проект упрямой гордыни – так и остался слегка надменным. Если Москва – краснощекая толстушка в сарафане, пышущая своей хохочущей юностью, то Питер – степенная царица, медленно шуршащая шлейфом и знающая истинную, убийственную силу своего великолепия. Но, может, потому так и тянет москвичей в этот город, словно в мекку – за вековой незыблемостью достоинства, въевшегося в кровь любому коренному ленинградцу.
Мой муж только на четвертом году жизни в Москве отучился называть наш грязный подъезд "парадным". Не говоря уже о том, что его целый год просто не понимали в булочной: при словах "Мне хлеб и булку" у него неизменно переспрашивали: "Какой хлеб, белый или черный?" Понятия не имея, что в Ленинграде "хлеб" только черный. А то, что у нас – "батон белого", у них - "булка". И пока к его странности не привыкли местные продавщицы, он ходил в булочную, как иностранец.
-)(-
Не знаю, как на Луне, но в Питере москвич себя, как правило, обнаруживает неожиданно. Вроде бы помнит с утра: "вчера наплыла тоски, пили, потом звонил(а) жене (мужу) – и вдруг кто-то толкает за плечо: "Вставай, приехали!" - "Что, куда?!" – "Да в Питер, конечно!" – "А почему я один?" – "Дак ты ж вчера все купе у меня перед отходом выкупил на последние деньги..."
И стоишь вот так, с помятым лицом, в центре ошарашивающего Невского –– без денег, уже, по-видимому, без жены (кто ж стерпит после бессонной ночи звонок типа "Дорогая, извини, что так рано, но я в Питере!") и почти без сознания. Потому что внезапно понимаешь, – ты никуда сейчас отсюда не уедешь. Это как первая любовь – ты можешь вдыхать этот город даже под проливным дождем, с блаженно-идиотским лицом. Он необходим тебе, как тайные от всех уголки души. И не дай бог москвичу действительно влюбиться в Петербург – его будет манить сюда постоянно. Благо, езды – всего восемь часов.
-)(-
Питер – он как Эрмитаж. По нему нельзя бегать экскурсионным галопом, чтобы прочувствовать до конца. Его надо впитывать месяцами всем телом: глазами, ушами, подошвами мокрых туфель. Это вообще, скорее, состояние, а не город. Особый настрой души.
Поэтому первые свои два посещения я за знакомство с Петербургом не считаю: от первого я помню только рассветное золото на Росстральных колоннах, от второго – бешеный кросс по всем мыслимым достопримечательностям, включая Репино и Петергоф. Наверное, он и тогда меня поразил, но я этого уже не помню. Потому что полюбила его гораздо позже, – когда изнутри была настроена как раз на тот полутон, который нужен, чтобы окунуться в этот город полностью и втянуть его в себя взахлеб.
Это второе первое знакомство с Питером случилось на внезапном порыве. У меня абсолютно не было там никаких дел, ни одного знакомого и ни одного телефона. Видимо, моя женская логика решила, что это – наилучший повод для посещения. Вдвоем с подругой, наплевав на работу, мы рванули в Питер на авось.
Хотя, призрачная надежда на цивильный ночлег все же была: нас должен был встретить и куда-нибудь вписать малознакомый тусовщик с Арбата по кличке Одесса. Гораздо надежнее казались нам наши красные журналистские корочки: в 92-ом их еще частенько воспринимали с былой почтительностью, к тому же, надпись "Московский комсомолец" в Москве всегда вызывала бурю эмоций. Отрицательных или положительных – не важно, знак всегда можно изменить.
Нам и в голову не приходило, что в Питере такую газету даже не знают. Уже потом, приезжая по делам, я неоднократно ставилась в тупик наивно-удливленными смешками: "А что, действительно, есть газета с таким названием?" Гораздо большее впечатление производило упоминание своих публикаций в "Смене" – местной скандальной молодежке. Конечно, по-питерски скандальной: если "МК" раздевал что-то догола, то "Смена" лишь приподымала подол, смело обнажая лодыжки. Может быть, поэтому сейчас она почти умерла, а "МК" выходит в Питере более чем приличным тиражом.
Одесса, как ни странно, нас все-таки встретил. И даже нашел приличную вписку в одном из спальных районов: наш рюкзак и наши тела на ночь надлежало сбрасывать на пол в квартире у некоего Мальборо. Правда, при этом полностью исключалось пользование сантехническими достижениями цивилизации, включая воду и логически вытекающее из этого такое благо, как питье чая. Маршрут был предельно прост: входная дверь – комната Мальборо- входная дверь. Пить, ходить в туалет и умываться предлагалось на стороне.
Дважды переночевав, мы были изгнаны под предлогом "излишней шумливости". Видимо, мы просто слишком громко чавкали, жадно поглощая ядовито-рыжий рыбный паштет "Волна" с черным хлебом. Естественно, всухомятку.
Утро изгнания встретило нас мерзким мокрым снегопадом и страшным сушняком от рыжей гадости, съеденной накануне – такого сушняка у меня не было даже после самой отвратительной водки. Казалось, я буду икать всю жизнь и уж абсолютно точно никогда не возьму в рот этой дряни. Только исключительная туристская запасливость не дала мне выкинуть из рюкзака последнюю банку - впрочем, потом пригодившуюся. Но об этом после.
-)(-
История про Довлатова, обнаружившего себя однажды в Таллине без денег, без знакомых etc – ужасно сакраментальна. Любой более-менее авантюрный журналист хоть раз в своей жизни попадал в подобную ситуацию: в Москве, в Париже, в Вологде... Рецепт всегда один: найти себе подобных.
И мы нашли Лениздат. Еще не зная о безумной тогдашней популярности "Смены", мы вспомнили, что в запале внезапного отъезда обещали передать привет тамошнему отделу информации.
Информационщики в газете – это отдельная лига. И дело даже не в том, что можно не иметь международного или спортивного отдела, но отдела информации не иметь нельзя. Вокруг таких отделов всегда кипит основная конторская жизнь. Это не мозг газеты, а сердце, и зайти туда с приветом – значит, через час уже знать всех, от машинистки до главреда. Но мало в какой "утренней" газете (тем более в 92 году) появляется что-то живое раньше десяти утра. И мы, конечно, стукнулись носом в запертую дверь.
Давно замечено: в моей жизни появляются новые друзья исключительно когда я выгляжу, как кикимора. Один мой друг говорил: "с похмелья невозможно привести в нормальное состояние три вещи: прическу, чистоту ногтей и выражение лица". Исходя из этих параметров и все еще икающегося рыбного паштета, я в то утро могла рассчитывать на такое количество новых знакомых, что их с трудом можно было бы усадить на стадионе. И избегать этого, учитывая сложившиеся обстоятельства, мы вовсе не собирались.
В восемь утра нас приютили в соседней со "Сменой" "Вечерке". Соорудили кофе, уложили на кресла в кабинете заведующего. Сделав многозначительный вывод из нашего помятого вида, сбегали за пивом, купили где-то через улицу горячих пельменей. И даже заказали по своим каналам два билета до Москвы. Думаю, сделали бы и номер в "Октябрьской" за свои деньги, если бы в нас вдруг ни с того ни с сего не взыграла девичья скромность, и мы не ушли бы со своим приветом в "Смену". Уже не раздумывая о проблеме ночлега, потому что решили: начав с внезапного порыва, его нельзя опошлять заблаговременными заготовками. Надо отдаваться в лапы Судьбе.
-)(-
Женщины, как ни крути, существа прагматичные. Если мужчина создан природой, чтобы всю жизнь гореть идеей создания вечного двигателя, то женщина – чтобы всегда знать, как этот двигатель повыгоднее пристроить в хозяйстве. Поэтому отдаваться в лапы Судьбе – дело не женское. Это претит природе даже самых прожженых авантюристок.
Найти за несколько часов приличный ночлег "без сексуальных услуг" практически невозможно. Оставалось одно – доставать свои красные корочки и идти работать. Где-то ведь кипит жизнь и ночью.
Так мы оказались в Управлении Петербургским Метрополитеном. Уже потом, через пару лет, я обнаружила: мысль о метро всегда появляется первой в голове у каждого неожиданно оказавшегося бездомным. Одна моя знакомая журналистка, перманентно находящаяся в состоянии разводов и выходов замуж, переездов-выселений, после многомесячных, в общей сложности, бездомных скитаний, досконально изучила все линии московского метрополитена на предмет сквозняков и толпонасыщенности. То есть, ночью-то она спала в подъездах, но в шесть утра садилась спать в вагоны метро. Однако, мысль о том, чтобы писать о ночной работе подземки (которая, кстати, гораздо активнее, чем днем) и тем самым легально обосноваться там на неопределенное время, даже ей в голову почему-то не приходила.
Надо сказать, что через год, внезапно снова оказавшись перед проблемой ночлега в Питере, я вспомнила еще об одних тружениках ночи – и напросилась с гаишниками в ночной рейд.
Машина, которой досталась я, а не ребята из "Адамова яблока", напросившиеся в ту ночь туда же, обречено фыркнула на мое шикарное красное пальто: "Когда заснешь, не раздави наши котлеты на заднем сиденье." Видит Бог, я и сама надеялась уснуть. Но азарт оказался сильнее меня: всю ночь я гоняла мужиков по погоням и разборкам, едва сдерживаясь, чтобы не вылезти из машины при перестрелке и очередном задержании.
Утром гаишники уважительно довезли меня до самого поезда на вокзал, недоумевая, почему это их вторая машина не отличалась такой же активностью. Потом оказалось, что там просто боялись разбудить двух сладко спящих парней-телевизионщиков.
В Петербургском метро мы долго доказывали, что газета, обозначенная в наших удостоверениях, действительно существует и имеет в Москве безумный тираж. Что мы действительно жаждем написать о ночной работе метрошных служб (на самом деле, я слышала массу замечательных рассказов бывших метрошников о тайнах подземок, достойных хорошей статьи). Что мы привезем через месяц целый мешок муки, бывшей тогда в Питере дефицитом,уговариваемому нами начальнику. Видимо, мукой мы его и сразили. А может, катькиной короткой юбкой и безумным блеском ее очень близоруких глаз. Но ночь в тепле, пускай и в шуме, мы себе обеспечили.
ЛЕХА
Мы познакомились с Лехой как-то в толпе, все в той же "Смене". Как это случилось - черт его упомнит: в тот сумбурный день, начавшийся с кресел в "Вечерке", мы, как и ожидалось, обогатились массой новых друзей. Помню только одно: уже через полчаса общения мне казалось, что мы всю жизнь с ним лазили по одним и тем же крышам и с детства бегали вскладчину в один и тот же мороженый ларек. Я еще не знала, что впоследствии он станет одним из лучших моих друзей, но почему-то доверилась ему полностью. И ни в какое метро мы в ту ночь, конечно же, не попали, потому что Леха тогда наконец нашел тех, с кем можно было гульнуть так, чтобы голове от воображения стало жарко.
Истерзанные ночевками на полу, паштетом "Волна" и вконец одичавшие, мы вдруг оказались в хорошем кабаке перед тарелками крабов в тесте. Потом мы пешком тащились к нему домой "на чашечку кофе", потому что денег на такси уже не было.
Надо сказать, "на новенького" Леха всегда производил ошарашивающее впечатление. Таинственным шепотом, со значительным лицом он поверял вам криминальные тайны Петербурга, поминутно оглядываясь, заставляя иногда неожиданно убегать в другой кабак галопом, потому что "вон тот лысый что-то пристально на нас смотрит" или делая на такси бешеные круги вокруг одного и того же квартала, "срубая хвосты".
Только через год-другой я наконец привыкла к Лешкиным странностям и поняла, что это была самая обыкновенная мания преследования. Но в тот вечер, и без того затюканные ужасами своей сумасбродной поездки в чужой город, мы с Катькой в конце концов начали ждать момента, когда же он наконец начнет нас упихивать в постель.
После литра кофе у него дома у Лехи начался внезапный (впрочем, вполне обычный, как потом оказалось) приступ деньгошвыряния. На самом деле, если уж этот человек гулял, – то всегда гулял до конца. Чтоб с корзиной баранок – сеять по мостовой.
После его безумных джазовых импровизаций на пианино в три часа ночи, мы внезапно обнаружили, что весь пол коммунальной комнатки усыпан двадцатипятирублевками. Кои все высыпаны под наши с Катькой уже давно немытые ноги – "в подарок".
Степень ошаления от этого совершено безумного типа, с которым мы вынудили себя шататься целую ночь, вместо целомудренного хождения по ночному метро, довела нас этим денежным ковром почти до истерики. Уже не зная, что и думать, и тем паче – не представляя, какой бурной будет расплата за столь безмерную щедрость от чокнутого малознакомого мужика, мы уже почти решили сбежать.
Но обнаружили себя сидящими в такси - Леха поехал куда-то менять свои немецкие марки, чтобы достойно продолжить вечер. Нежно любимый мною карикатурист "МК" Меринов в таких случаях иронично усмехался в усы: "Вечер только занялся!.."
К несчастью, именно в этот момент на Леху напал очередной приступ, и мы очень долго кружили вокруг нужного места. Совершенно не ориентируясь в темноте, мы с Катериной окончательно уверились: нас везут в какое-то сомнительное логово на окраине города.
Последняя надежда исчезла в холле какой-то гостиницы, где Леха нас оставил созерцать жирных валютных проституток в засаленных тапочках, уйдя шептаться с администратором.
– Слушай, дело – швах. Сейчас он нас затащит, и поди вырвись – охрана обратно приведет, за все заплачено!
– Ничего, – говорю. – Я тебя прикрою. За двоих отработаю. Только ты тоже не теряйся – кто-то ведь должен его вырубить.
– Так у него же пистолет!
– Снимем. Ты, главное, не теряйся.
– А ты, что – расслабишься?!
Мы и не подозревали, что у Лехи вечер, действительно, только занялся. Нам предстоял еще один промозглый поход по кабакам, еще литр кофе у него дома, и – уж совсем неожиданно – заботливо постеленное чистое белье на мягком диване и тактичное ожидание за дверью во время нашего раздевания. Впрочем, на тот момент мы уже догадались, что от нас требовалось лишь партнерство по кабацкому разгулу, а не то, чего мы всю ночь боялись.
-)(-
Леха действительно стал с тех пор одним из моих самых верных друзей. Каждый раз, появляясь в Питере, даже инкогнито и всего на один день, без ночевки, я неизменно натыкалась на него. Порой он просто выматерилизовывался из уличной пыли, укоризненно кладя руку мне на плечо: "Ты хотела от меня скрыть, что приехала?!" – "Но как ты узнал, я ведь никому не звонила!"- "У меня свои информационные каналы..." – значительно произносил он, и шел со мной пропивать очередную зарплату всего своего информационного агентства.
Самое странное, что мой будущий муж тоже был в то время его закадычным другом и работал все в том же агентстве (узнав впоследствии, кто в действительности являлся причиной частых задержек его зарплат, он меня чуть не убил), так тогда мне представлен и не был. Уже переехав в Москву, он неожиданно выяснил, что мы оба – любимые друзья одного и того же человека. Но тогда мы умудрялись даже не подозревать друг о друге. Несмотря на неизменные, раз в неделю, безумные лехины загулы с оравой всяческих его и моих друзей.
Самое редкое – раз в месяц: я тогда так часто моталась из Москвы в Питер и обратно, что Димка Григорьев из "Вечерки"(прозванный мной "Человек-большая лапа" за невероятно большие пальцы рук) однажды вконец запутался: "Сокровище, ты где живешь, вообще, в Москве или у нас?!"
Потом неоднократно я силилась понять, что же так притягивало нас друг к другу: Леха занимался криминалом, я – нет. Он жил в Питере, я – в Москве. Но однажды поняла: нашу с ним братскую нежность питал дух авантюризма, присущий нам обоим. Он наливал эту привязанность силой, как ультрафиолет – цветущий стебель.
Даже когда мы оба обзавелись семьями, а Лешка и детьми, он неизменно тащил меня в домжур, появляясь в Москве. И был ценен не тем, что имел редкий талант гулять так, чтобы каждый раз стоило описывать особо, а тем, что только он совершал какие-то энергичные действия, когда меня однажды изнасиловали в поезде. Только он доискался до нужной мне информации, когда один из моих друзей повесился в "Октябрьской". Только он умел вносить в окружающий его мир столько сумбура, что душа расслаблялась сама собой.
В начале 93-го, уже не помню, почему, Леха однажды пошел из одной своей комнаты в другую по оконном карнизу. Нога долго потом была в гипсе (что, впрочем, не помешало ему однажды заставить меня потерять сапоги и всю ночь промотаться по снежному Питеру в выходных туфлях, с ним, загипсованным, на плече). Оказалось, тогда в больнице он заболел туберкулезом.
Под самый Новый Год, в конце 95-го, после двух месяцев больничной тоски, великий любитель жизни, вечнобегущий Лешка Воловиков-Гафт умер от туберкулеза, оставив двух маленьких детей и нежно любимую жену Светку без своего суматошно-радостного существования. Умер, так и не успев повидать моего новорожденного сына – плод любви двух своих старых друзей. Оставив лишь каскад нежных воспоминаний о своих великолепных безумствах и дружбе, которой не нужно было ничего, кроме нашего обоюдного существования, и которая прервалась так же неожиданно, как и началась тогда, в то первое мое знакомство с Питером. С городом, в который я теперь боюсь приезжать: мне в нем никогда уже не встретится Леха...
-)(-
Расстрелянные молчаливым презрением проводника за отказ от постели, на которую у нас уже не хватало денег, мы скрывались от его взглядов на перроне, когда вдруг напоролись на пару столь отчаявшихся детских глаз, что просто остолбенели.
Вполне приличный десятилетний мальчуган с такой жадностью смотрел на мой бутерброд, что он мгновенно перекочевал за его щеку.
– Мама отправила меня на каникулы к папе, в Питер. А папа, оказывается, приедет только послезавтра – он к бабе Маше уехал. Мамина телеграмма у него в ящике лежит. А ключ я потерял. Денег нет, даже на метро.
– Сколько же ты не ел?
– Два дня...
Скорость, с которой он поглощал столовой ложкой ту самую последнюю банку рыбного паштета "Волна", не оставляла сомнений: родители у него, действительно, редкие сумасброды. Даже обычный вокзальный попрошайка не смог бы есть эту гадость с таким аппетитом. Да он ничегоу нас и не просил.
До отхода поезда мы успели написать записку в "Смену", надписав ее всеми всплывшими в памяти именами сотрудников. И – что было гораздо сложнее – уговорить его тотчас же туда доехать, взяв у нас денег на метро. Несчастное застенчивое создание было спасено и выпровожено обратно в Москву на следующий день с богатым запасом провизии – на случай, если оно потеряет еще один ключ...
-)(-
Только увидев перед собой долгожданную надпись "Москва", я вдруг поняла, что безнадежно влюбилась в Питер. Влюбилась в его каменную холодность пронзительно страстно и навсегда. Обремененная семьей и сыном, я уже не могу сорваться туда всякий раз, как он становится мне нужен. Но настоящую любовь невозможно спрятать от себя, и с тех пор он снится мне всегда, когда жить, казалось бы, становится совсем невозможно.
Мне снятся не люди, а Невский и Фонтанка, Итальянская и Дворцовая. Дом на улице Росси, похожий на украшения из грецкого ореха. Горящий шпиль Исакия, яростно режущий высь.
Я знаю, что никогда не смогла бы там жить. Но этим мой Питер и хорош: это город великолепия, не опошленного мелочностью моего будничного бытия. Любовь издалека всегда самая крепкая – она не знает разочарований и не трансформируется в неразрывную привязанность. Она всегда остается по-юному красивой, и оттого ее сложней убить. Особенно – если это любовь к неживому. К камням, воспетым в камне задолго до твоего рождения.
Источник: http://shida.narod.ru/_private/chernoviki/piter_.htm |