Светлана Шайдакова
АВАНТЮРНАЯ ЗВЕЗДА
(Тифлис)
Когда я была маленькой, все время приставала к маме: "Почему ты не родила меня цыганкой?!" Рвущийся наружу взрывной темперамент маленькой хулиганки, по моему тогдашнему разумению, никак не мог принадлежать к русской породе.
Один из моих друзей, отождествлявший всех героев Толкиеновских книг с определенными национальностями, считал, что онты – тугодумные, тяжелые на руку и на подъем, совещающиеся по три дня вековечные деревья – явно списаны с русских.
В детстве я не читала ни Толкиена, ни гороскопов, но была абсолютно уверена: на классическую национальную героиню Снегурочку не тяну по всем статьям. Внешность, как известно, обманчива. Русоволоса и голубоглаза, я обожала цыганский ярко-алый шелк, млела от звука кастаньет, мечтала нестись по жизни чернокудрым бешеным вихрем, и даже русской березке предпочитала корабельную сосну. Я никогда не представляла себя принцессой или Аленушкой. "Моим" персонажем была Маленькая Разбойница из "Снежной королевы".
Детские бредни кончились, я навсегда влюбилась в запах московских Черемушек и звон деревенских колоколов. Стала по-русски нерасторопной и запойной. Но все так же жалею, что мне не дано было родиться цыганкой. В крайнем случае - грузинкой. Чтобы, подбочась, постоянно кричать что-то с безразмерного тбилисского балкона на таком красивом, завораживающем силой своей страсти, грузинском языке.
Как ни странно, но при таких настроениях я никогда не мечтала попасть в Грузию. Я просто знала, что когда-нибудь туда попаду. Точно так же, как сейчас знаю: утлая лодчонка, в которой я карабкаюсь по своей неровной судьбе, однажды превратится в венецианскую гондолу и таки донесет меня туда, где поют баркароллы.
Причем, произойдет это вряд ли благодаря моим заблаговременным планам. Судьба авантюриста презирает разумные графики и таблицы, даже астрологическим расчетам она не подвластна.
Помню, одно время мне приходилось вести в родной "Комсомолке" астрологическую рубрику. Мучением это было страшным. От меня все время требовалось что-то очень банальное и общепонятное: предсказание счета решающего матча в чемпионате мира по футболу, прогноз самочувствия президента и природных катаклизмов на Камчатке.
Астрологи – вообще ужасная публика, но мне достался какой-то уж совсем особенный. Двадцатипятилетний Паша выглядел лет на сорок с хвостом, неизменно таскался с выцветшей хозяйственной авоськой в качестве кейса и вообще смотрелся странновато. На все мои тривиальные общечеловеческие запросы к его еженедельным прогнозам он обиженно отвечал: "Астрология – это точная наука!.." – и на пять страниц городил непролазную галиматью о квадрате Марса с Венерой. Заставить его хотя бы пофантазировать на нужные моему редакторату темы было совершенно невозможно.
Однажды, после полугода сотрудничества, Паша решил "по знакомству" сделать мне личный гороскоп. Аккуратистски вычерченные им квадратуры и прочие наглядные элементы "точной науки" достаточно точно отображали все основополагающие события моего прошлого. Будущее, как водится, было куда туманнее.
"Ты никогда не будешь жить по четкому расписанию, всю жизнь тебя будет мотать то вверх, то вниз" – как будто без всех этих карандашных линий я этого не знала! Но самое странное, что гороскоп был составлен не про меня.
Готовя его, Паша скрупулезно выспрашивал меня о дате рождения вплоть до минут с секундами. Как всякая порядочная мать, моя мама знала "час икс" своей первенницы так, что "ночью разбуди". Но Паша, оказывается, "был с ней не согласен"! Даже больше – он ЗНАЛ, что я родилась не в 4.20, а в 3.59. Потому что в 4.20 вообще никто родиться НЕ МОГ. Тем более, такой фрукт, как я.
С астрологами с тех пор я завязала раз и навсегда. Но и со своей планидой бороться перестала окончательно.
-)(-
Всю жизнь я страдаю от своей непоследовательности и неразумного подхода к жизни. Со стороны, наверное, кажется: идиотическая сумасбродка. На самом же деле я просто знаю: стоит только мне начать жить в соответствии с общечеловеческой логикой, как все становится еще хуже.
Если я выигрываю раз в жизни десять тысяч в лотерее, то это значит, что завтра у меня украдут кошелек со ста баксами. Если самому добродушному из моих друзей я предоставляю на какое-то время ночлег, то именно этот человек потом меня же и ограбит. Если я уезжаю за уединением в другой город – значит, там я обязательно встречу знакомого. И не просто встречу, а еще и выйду за него замуж.
Я уж не говорю о числе "тринадцать", преследующем меня по жизни: покупая в кассе билет, я могу его даже не смотреть, – в нем обязательно в каком-нибудь качестве будет фигурировать эта чертова цифра. Номер моей квартиры, думается, называть не надо. И никакой мистики: просто, как говорила одна моя знакомая, "такова моя селява".
Кажется: встань в моей жизни все на свои места, и я не смогу дышать. Я привыкла так жить: разглядывая мир из стойки на голове. Но иногда, когда калейдоскоп сумбура становится уж слишком цветист и стремителен, я все-таки взбрыкиваю, требуя разумности и покоя. Впрочем, и об этих понятиях у меня тоже вполне своеобразное представление...
Короче, как бы я ни пыталась жить по-человечески, меня все равно однажды "занесет", и на финише я окажусь совсем не там, где предполагалось по первоначальному маршруту. Например – в Тбилиси.
-)(-
Первый и последний раз в жизни я решила взять нормальный отпуск и отдохнуть по-дикарски на югах. Место пребывания, понятное дело, не было определено до самого последнего дня. Несмотря на то, что в компании со мной предполагалась самая здравомыслящая и уравновешенная из подруг.
Сначала мы активно разрабатывали идею поездки в Севастополь, к моей троюродной бабушке, которой я не писала уже лет пять. Слава Богу, "сюрпризную" телеграмму бабушке мы дали не сразу: оказалось, что надо долго морочиться с пропусками в закрытую тогда еще столицу Черноморья. Даже заполучив в редакции три липовых командировочных удостоверения, надо было бегать по отделениям милиции и паспортным столам за визами. Что, конечно, нам делать было лень. Счастливая бабушка так и не узнала, что избежала тогда незавидной участи - общения с тремя заядлыми авантюристами, как снег на голову.
Зато такая же угроза нависла над одним из родительских однокурсников – директором базы отдыха под Геленджиком. Этому несчастному мы дозвонились буквально за два дня до отъезда – но тут оказалось, что один из нас к покупке билетов никак не успевает. Потому что по обыкновению своему потерялся в окопах на какой-то очередной "горячей точке".
В редакции уже подбирали траурную рамку к его фотографии, когда, сияя здоровым румянцем, Нян явился, как ни в чем не бывало – с двумя огромными арбузами, трофейным кинжалом с "каналом для стока крови" и очередным подсвечником из осколка гранаты – "для любимой". Любимой, к сожалению, была я – и очередной, как минимум, пятнадцатой по счету, корявой железяке предстояло осесть на самом видном месте именно у меня дома. Вытеснив собой что-нибудь мирное и тривиальное типа плюшевого зайца или сухой икебаны.
Благоразумная и уравновешенная подруга, сочувственно ухмыльнувшись на живописно развороченный кусок гранаты, решительно на нас плюнула – и уехала в Геленджик одна, играть в традиционный пляжный волейбол.
Зато я еще целую неделю просуществовала в каком-то уж совсем бредовом положении: в собственном городе мне приходилось жить инкогнито. Ведь не могла же я, в самом деле, сказать родителям, что собираю чемоданы, понятия не имея, в каком направлении двинусь?!
На что-то безумное и неожиданное, таким образом, мы с Няном были обречены. Так, однажды утром мы и решили поехать в Тбилиси.
Пара часов беготни с журналистскими корочками по военному аэродрому на Чкаловской, час ожидания в толпе усталых грузинок на продуваемом насквозь летном поле – и мы уже взлетали. Еще через пару часов мы тряслись на военном грузовике до города. В Тбилиси нас не ждал никто – что придавало поездке особый авантюрный шик...
-)(-
Тбилисские троллейбусы меня потрясли. Конечно, я читала в старых книжках про "колбасу", но не могла и подумать, что кто-то может на ней ездить в преддверии третьего тысячелетия. И уж тем более не имела понятия о ее местонахождении – до тех пор, пока сама не вынуждена была на ней кататься две недели подряд. В длинном крепдешине и туфлях на каблуках.
Собственно, весь грузинский общественный транспорт одинаков, даже самолеты: утрамбованная толпа, висящая на поручнях и снаружи. Памятуя о "колбасе", можно лишь удивляться, почему тбилисцы не цепляются за крылья самолетов. Впоследствии одна из корреспонденток "Комсомолки" рассказывала мне, как однажды она на грузинском рейсе зашла в туалет. Там мирно похрюкивали пять поросят. Будучи потомственной грузинкой, Ленка даже не удивилась – "ну надо же куда-то девать свой багаж!.."
-)(-
Тбилиси оглушил меня сразу. Свалился всем грузом своей неукротимой экзотики на ошалелую мою голову – и тут же провалился в сердце, пылая черными глазами юных грузинок, гортанно гомоня и беспрестанно жестикулируя.
Оглушенная, вися на "колбасе", я представляла себе, как же великолепен был этот город до бомбежек. Я дорисовывала обугленные здания на улице Руставели, и замирала, как замирают дети на мгновение, впервые в жизни глотнув шампанского. Но опьянил меня Тбилиси гораздо быстрее - уже через пять минут я звучала с ним в унисон. Если, конечно, можно звучать в унисон с грузинским многоголосьем.
-)(-
Собственно говоря, такой уж классически авантюрной эта поездка считаться не могла: в Тбилиси жил Няновский отец – в пяти минутах ходьбы от Руставели, в шикарной трехкомнатной квартире с огромной лоджией и витым балкончиком.
На лоджие почему-то жил какой-то его товарищ, работник местного зоопарка. В дальней комнатке, заросшей спрессованной за годы в кирпичи пылью, а большей частью – на балконе, – его дочь Татя. К тому же, по квартире вечно шлялись две бесцеремонные овчарки с кучей щенят.
Щенята никогда не поспевали за матерью, и требовательно скулили то глубокой ночью, то на рассвете, чтобы кто-нибудь открыл им очередную дверь. Если, конечно, им не удавалось открыть ее самим – в самый неподходящий для этого момент... Даже яростное выдворение их "на место" (спали собаки вместе с девушкой Татей, на балконном грязном тряпье) не спасало: через минуту они самым непостижимым образом снова скулили за дверью.
О собаках в этом доме нельзя было забыть ни на минуту, даже если бы они вдруг перестали шляться по комнатам: из-за экономического кризиса их кормили исключительно вареными нутриями. Нутрий по блату доставали в зоопарке, варили их дома -в кухне вечно валялись отрубленные крысиные хвосты, а в квартире стоял такой невыносимо тошнотворный запах, что первые два дня я боролась с непрекращающимися рвотными позывами. Лишь основательно принюхавшись к нутриевому смогу, я смогла по достоинству оценить вкус грузинской кухни. Может быть, именно благодаря ей я впоследствии стала большим любителем кулинарии. Медленно, по полчаса вертя ручку старинной серебряной мельнички для кофе, нельзя не прочувствовать, что кухня - это искусство. Прошли годы, но даже в Москве, помешивая дурманящий соус для сациви, мне каждый раз кажется, что я слышу в его аромате торжество грузинских застольных песен.
-)(-
Почти сразу по приезде в Тбилиси выяснилось, что Нян тащил меня туда не просто так. Ему очень хотелось похвастаться своей новоиспеченной сестрой Татей.
Татя оказалась существом совершенно особенным. Само ее появление достойно хорошего рассказа.
Дело в том, что до 24 лет Нян был единственным ребенком в семье. Семья состояла из двух с половиной человек: кроме Няна, там числились еще мама – и папа, давно ушедший "на волю".
Родители, как люди интеллигентные, часто общались, Гарри Грантович, приезжая погостить из Тбилиси, останавливался в квартире бывшей жены. Но все разговоры о прочих брачных и внебрачных узах бывшего мужа Эмма Владимировна – красивейшая женщина с сильным, истинно грузинским характером - пресекала на корню.
Результат по сюжету напоминал традиционную комедию времен Шекспира. Однажды поздним августовским вечерком в тбилисской квартире Гарри Грантовича раздалась сумасшедшая трель звонка. В окуляре зрачка сиял сюрпизной улыбкой сын. Надо сказать, Нян вообще имел дурацкую привычку появляться и исчезать в самых разных точках земного шара так же неожиданно, как Чеширский кот.
Гарри Грантович вздохнул, и потащил за собой в проем двери двух заспанных собак.
– Здравствуй... А мы, вот, гулять собирались!..
– Ты чего, отец, времени – полночь, я ж к тебе прямо из окопов!
– Понимаешь, у меня там...
– Женщина, что ли?!
– Навроде того.
–???
– Она еще девчонка. Там, дома, живет моя дочь...
Можно представить себе состояние Няна, до двадцати четырех лет искренне полагавшего, что у обоих своих родителей он единственный ребенок.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что между первой и последней женами у Гарри Грантовича в течение многих лет наличествовал гражданский брак, результатом коего и стала маленькая чернобровая девочка Танечка. Шестнадцать лет ее существование тщательно скрывалось от брата, благодаря гордому грузинскому характеру его мамы. Шестнадцать лет Гарри Грантович, приезжая в Москву, полутайно жил на две семьи. Причем, обе – бывшие.
И обеих жен это вполне устраивало. Устраивало это даже последнюю, тбилисскую жену – нежно обожаемую красавицу "тетю Русю". В бешенство это привело только Няна. Задыхаясь от гнева и восторга, он летел на четвертый этаж прыжками дикого льва в брачный период. "Оказалось, что там, наверху, как ни в чем не бывало сидит мечта моего детства" – рассказывал он мне потом, снова и снова задыхаясь от счастья.
Мечты детства – это бич. Признаться, мне до сих пор ежегодно кажется, что из-под новогодней елки с ликующим тарахтеньем выкатится та самая, вожделенная, МОЯ Голубая Стрела, которую я терпеливо ждала на каждый праздник - получая в подарок куколок, мишек и платьица с рюшечками. Много лет спустя, уже повзрослев и работая в "Комсомолке", я однажды посоветовала светскому обозревателю Грише Резанову преподнести в подарок дочери на День рождения железную дорогу. Гриша был шокирован. Еще больше он был шокирован неожиданно бурной счастливой реакцией дочери, оставшейся равнодушной к другим, традиционным подаркам на долгие недели. С тех пор он долго смотрел на меня с уважительным удивлением. Видимо, и мне суждено прозаически купить самой заводную Голубую Стрелу – на День рождения своему растущему сыну...
Поэтому я страшно завидовала Няну, который вернулся тогда из Тбилиси, брызжа восторгом и изумлением от свалившегося на него счастья в лице юной сумасбродной сестрицы.
-)(-
Татя оказалась девицей весьма колоритной. С огромной копной черных волос, в рваных-расписных джинсах, обвешанная фенечками и принципиально ходящая босиком. Каких трудов стоило нам всем уговорить ее надевать ботинки, выходя на улицу!
Внешность Татьки, в отличие от моей, не оставляла никаких сомнений в присутствии кавказской крови. Поэтому на тбилисских улицах она могла делать все, что хотела: ходить босой в шокирующих одеждах, орать во все горло матерные песни и сидеть, болтая ногами, там, где не имеют обыкновения присаживаться даже уличные кошки.
Прохожими вся ее эксцентрика воспринималась как должное. Что она без устали мне и демонстрировала: как всякая нормальная шестнадцатилетняя девочка, она страшно ревновала своего внезапно приобретенного брата к его девушке.
Если мы собирались послушать "Jesus Christ-superstar", она неизменно врубала оглушительную Янку Дягилеву. Если я вытирала пыль в комнате и стелила себе чистую простынь – она демонстративно-презрительно уходила спать на балкон на грязные собачьи тряпки. Если я доставала из сумки очередную шелковую юбку – она пропарывала на своих единственных штанах новую мережку.
Горячую воду в Тбилиси давали раз или два в день. И все это время Татька неизменно просиживала в ванной. Ежедневно оккупируя ее часами, она почему-то не становилась чище и ароматнее. Ее чудовищно грязные пятки становились, кажется, еще чернее. Помню, она все мазала свою гриву каким-то средством от вшей...
Татька была типичной тусовщицей. В Москве ее домом были "Беса" – подъезд Булгакова на Садовой. Вся соответствующая тусовочному образу жизни романтика наличествовала полностью: мотание в Питер "на собаках" (то бишь, на электричках), сидение на колесах, гремучая смесь философий хиппи, пофигистов и сатанистов, залеты в милицию за ношение в рюкзаке полусотни "машинок" (шприцов), совершенно безумные истерики на пустом месте и попытки суицида.
Как-то уже в Москве, в очередном приступе явной шизофрении, она яростно выдворила нежно любимого брата за порог комнаты, которую считала оплотом своего сатанинского духа: перевернутые кресты, черные свечи и т.д. Выдворила только потому, что Нян привиделся ей Гэндальфом-белым...
В качестве гостя Татя была, конечно стихийным бедствием.Стоило ей появиться у меня дома, и все вокруг превращалось в абстракционистский кошмар. Она перманентно находилась в состоянии катастрофы, задевая рикошетом всех мимопроходящих. С положительной стороны ей не было равных только в одном: когда спальные места кончались даже на полу, она умудрялась занимать площадь, достойную Дюймовочки – под клавишами пианино. Причем, вдвоем с очередным кавалером. Зато уж в качестве родственницы она была убийственной мигренью. Впрочем, теперь она растит сына Данечку и вспоминает об этом с гордым смехом. Сатанинские кресты в ее комнате сменились веселыми плюшевыми мишками.
-)(-
Честно говоря, писать про Тбилиси мне сложно. Не потому, что у меня, как говорят журналисты, "не хватает фактуры". Просто, чтобы писать зарисовку, нужно ее "прожить". Желательно – как можно дольше.
В Тбилиси я согласна жить всю жизнь. Но пробыла там всего две недели. И оставила в душе лишь атмосферу этого города, лишь свой, субъективно воспринимаемый аромат – чуть более восторженный, чем нужно. Именно потому, что никогда там не жила, а лишь гостила.
Это, скорее, жанр школьного сочинения "Как я провел лето". Картинки с выставки. Стоп-кадры так и не проявленной нами фотопленки.
Помню, мы шли с Няном по улице незадолго после дождя, и между тротуаром и мостовой лился широкий ручей. Он шел с одной стороны, я – с другой, навстречу – две пожилые грузинки. В какой-то момент я, наконец, нахожу место посуше и перепрыгиваю на мостовую.
Две грузинки тут же подлетают и начинают галдеть. Радостно, сердито – не поймешь, грузинский язык слишком экспрессивен, в нем все смешано.
Я в ужасе вспоминаю предтбилисский инструктаж, когда из сумки были выкинуты все шорты и обтягивающие маечки: "Только длинное, только туфли и никаких сигарет на улице – ты же русская! Грузинкам можно, тебе – никогда, нарвешься на гадость, если не на скандал!"
Надо сказать, до этой встречи я уже успела десяток раз словить на себе презрительные взгляды за курение в общественных местах. Но – мысленно я окидываю себя взглядом – теперь-то что?! Или шелк до щиколоток уже – мини?!
Все оказалось гораздо проще. Через пять минут, заметив ,как посерели и вытянулись наши лица, до грузинок наконец дошло, что мы их не понимаем. На ломаном русском весь их пятиминутный гомон вылился всего в две фразы: "Ты была на той стороне, а он – на этой. Вы встретились, соединились – надо обняться!"
Я пораженно представила себе аналогичную ситуацию в Москве: две нагруженные семейным бытом и сумками с продуктами сорокалетние москвички шли бы так же по мокрой улице навстречу нам...
Единственная положительная эмоция, которая могла бы родиться в их задуренных столичной сутолокой головах - затертое воспоминание о своей первой юношеской любви, кажущейся уже такой нереальной через столько лет, забубоненных дефицитами, перестройкой, развалом, детьми, женскими болезнями и Бог знает чем еще. И уж конечно, нас никто не попросил бы обняться в Москве только из-за того, что не больше пятнадцати минут нас разделяло препятствие в виде маленького ручейка...
Кстати сказать, обманчивая экспрессия языка еще не однажды ставила меня в Тбилиси в тупик. Как-то, целый день прошатавшись по городу, мы упали на троллейбусное сиденье и решили: кто бы ни вошел, не встанем ни за что!
Остановки через три какая-то относительно пожилая женщина, яростно пробивающаяся к нам с большим ведром через толпу, начинает что-то говорить, изредка выкрикивая отдельные фразы для всего троллейбуса. Через две остановки мы, краснея, все-таки решаемся уступить ей место – и с бурными причитаниями запихиваемся обратно на сиденье...
Оказывается, она вовсе не желала сесть. Просто ей чрезвычайно понравилась наша пара, – и она через весь троллейбус проперла нам ведро своих слив. Специально, чтобы угостить. Я никогда не видела таких слив – размером с хороший персик. И место наше она так и не пожелала занять.
Вообще, в Грузии я беспрестанно чувствовала себя иностранкой. Все вокруг говорили, думали и писали на чужом языке. Впервые это ощущение чуждости пронзило меня в тбилисских кафе. Меню – на грузинском, жужжание за соседними столиками – на грузинском, даже официант обслуживал нас по-русски с трудом и явно без восторга. Мы чувствовали себя не просто белыми воронами, а какими-то прямо розовыми в фиолетовые яблоки слонами:не было ни в одном кафе человека, не обернувшегося на нас с изумленным неудовольствием.
Конечно, это было совсем не похоже на пресловутый антирусский шовинизм прибалтийцев, но больше десяти минут мы ни в одном кафе не выдерживали.
Зато мне безумно нравилась тривиальная метрошная надпись на дверях "Не прислоняться!", выписанная загадочными грузинскими крендельками. Нравились объявления остановок: даже невыразительное название "Политехнический институт" звучало как имя сказочного замка, затерянного в диких горах. А сколько я проездила в троллейбусах, наслаждаясь бурлящей горной рекой местной речи!.. Каждый раз, закрыв глаза, я пыталась угадать, кто о чем говорит. Правда, до сих пор уверена, что ни разу тогда мне не удалось наверняка попасть в яблочко...
-)(-
Уже через пару лет после моей поездки в Тбилиси, мой нынешний муж Леша однажды притащил к нам в дом юную девочку Тату – беженку из Сухуми, которой негде было жить.
Тата прожила у нас без малого год и рассказала массу историй о сухумских обычаях. В частности, о том, что там до сих пор не принято жениться без умыкания невесты. Суженую увозят в Сочи, где преспокойно (если, конечно, жених невесте известен заранее) развлекаются дней пять, а потом возвращаются домой как муж и жена. "Опозоренным" родителям ничего не остается, как просто сыграть свадьбу.
Помню, я была так сражена этими татюшиными рассказками, что потребовала от мужа, чтобы он тоже "увез меня на белом коне".
Муж обиделся – и, со словами "гнедой не подойдет?!", встал на четвереньки – и довез до кухни.
И раньше редко слушавший татины рассказы о Сухуми, поскольку вечно путалсяв однообразных именах ее подруг: Нина, Нона, Нана (когда мы оставались одни, он звал их Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф) – после этого он все эти байки слушать перестал вовсе. Наверное, боялся, что в следующий раз ему придется бегать по горам с заряженной винтовкой за обидчиком моего троюродного дяди...
Рассказывая кому-нибудь о Грузии, невозможно не услышать в ответ пару-тройку замечательных, колоритных баек на ту же тему. У одного моего знакомого альпиниста, бабушка которого когда-то была самой знаменитой альпинисткой в Сванетии, в грузинских горах погиб отец, тоже альпинист. Андрей, будучи двенадцати лет от роду, поехал навестить могилу отца. По дороге, конечно, познакомился с кем-то из местных.
"Отец, говоришь, у нас в горах погиб?" – и больше он ни шагу один ступить не мог.
Оказалось, что там чрезвычайно уважаемы семьи погибших альпинистов. Андрея довели до деревни, усадили на лучшее место, закатили пир – в общем, все как полагается.
Утром, говорит, просыпаюсь – напротив сидит парень, смотрит на меня не отрываясь.
– Тебе чего? – опасливо спрашивает Андрей.
– Ты ночью от вина с кровати на пол сползал. Меня посадили за тобой смотреть, чтобы не упал. Вот, всю ночь сижу, сторожу...
И только утром у Андрея спросили фамилию – дескать, правду ли человек сказал про погибшего отца. И почтительно отвели на могилу.
-)(-
Мы провели в Тбилиси около двух недель. Последнюю неделю занимались тем, что пытались пристроиться на какой-нибудь самолет. Исключительно из уважения к благоразумию Гарри Грантовича – на самолет гражданский. Но после недели бесплодных попыток нам это надоело. В конце концов, если уж твоя судьба сама не желает течь по общепринятым канонам, то нечего и переживать.
Подхватив "в багаже" сестрицу Татю и ее не менее сумасбродную и грязную собаченцию, мы с решительным видом и красными корочками "МК" в кармане двинулись на военный аэродром.
Женские улыбки и компетентные беседы на мужские темы – неизменный козырь в любом просительном положении. В этот раз они затмили даже наши рваные джинсы и татин ужасающе своеобразный вид. В полуголодной военной Грузии заплаток просто не замечали.
Самолет нам попался весьма крутой: зам. командующего Закавказским военным округом летел со своей командой в Москву.
В брюхе самолета стояла новенькая машина – то ли в подарок, то ли на продажу какому-то высшему столичному чину. На пятнадцать человек и одну собаку оставался мизерный пятачок два на два метра. Кто стоял, кто сидел на ледяном железном полу, но мы – сидели на стульях! И теперь уже не столько благодаря журналистским корочкам, сколько внезапной сексуальной симпатии одного из высших чинов, летящих в самолете, к Татьке. Преследовал он ее весь полет. Всю дорогу мы с Няном находились в постоянном напряжении: как бы чего Татька из-за этого типа не выкинула. Но зато мы сразу стали приближены к "монаршей "свите. С соблюдением всех почестей и привилегий – мы, три голодранца в заплатанных штанах и почти без копейки денег в дырявых карманах.
За свое детство я успела настолько привыкнуть к полетам, что обычные взлетно-посадочные перегрузки уже не производят на меня никакого впечатления. В цивильных пассажирских самолетах, конечно. После полета на военном у меня заложило уши на неделю. Тошнило страшно. Но отрабатывать бесплатный перелет домой нужно было с улыбкой: и мы всю дорогу почти без продыху пили с зам. командующего за его столом. Мы пили на взлетах и на посадках, в воздушных ямах и на крутых разворотах. У нас появились мозоли от бесконечного открывания консервных банок. Под Татькой развалился кейс с официальными бумагами, на котором она сидела. Зам. командующего почему-то считал своим долгом делить каждый свой съеденный бутерброд со мной, пришептывая при этом сочувственно: "О-о, такая маленькая, а уже замужем. Жалко тебя!.." Так продолжалось вплоть до самой Москвы. Ни много ни мало – двое суток...
Когда мы перелетели границу Грузии, выяснилось, что на внеочередные "московские каникулы" вся эта компания вылетела полулегально. "Добро" на посадку Москва нам упорно не давала. Прождав несколько часов этого "добра" на каком-то степном, заросшем высоченной травой жалком подобии взлетного поля, военная компания шумно и весело уехала ночевать в Ставрополь. Нам ничего не оставалось, как хвостом потащиться за ними: ночь в холодной степи нас устраивала меньше, чем очередной заплыв алкогольного чемпионата. Ближайшее будущее в свете полночных звезд над нашим едущим в Ставрополь автобусом казалось нам не просто туманным, а беспросветным, как южная ночь.
Где-то на самой темной окраине города веселые вояки нашли какой-то гостиничный клоповник и неожиданно быстро разбрелись по комнатам. Наша осоловелая от самолетного пития троица осталась сидеть с идиотскими лицами в холле. Денег у нас хватало только на дорогу от подмосковной "Чкаловской" до дома. Будущее уже перестало просматриваться в перспективе вовсе.
Первым, кто вспомнил о нашем существовании, был тот самый подполковник, что вожделел нашу Татьку. Он снял нам номер, принес чаю и разложил на столе весь необходимый минимум для продолжения банкета. С тоской посмотрев на свежие простыни, мы поняли, что обосновался он в нашей комнате на всю ночь. Простыни могли отдыхать. Каким чудом нам удалось убедить его в необходимости сна человеческому организму хотя бы раз в двое суток, я уже не помню. Утро ассоциируется у меня только с надписью на местной сгущенке: "С любовью – из Ставрополя!" – до обеда это было единственной закуской к основному завтраку – водке. Вечер запомнился спринтерским забегом по "Чкаловской" от зам. омандующего, жаждущего отметить благополучный прилет на каникулы. Тошнить меня перестало только на следующий день. Уши отложило через неделю. Зато теперь я знала: возможностям человеческого организма нет предела – кто пил сутками в военном самолете, ведомом пьяным пилотом, тот поймет. Довлатовское "мне приходилось пить из футляра для очков" пред этим бледнеет и ежится. Выше – только звезды. Причем, в прямом смысле...
Источник: http://shida.narod.ru/_private/chernoviki/tiflis_1.htm | 