Алексей Аршинский
БЕСКОНЕЧНОСТЬ
... Пуля пробила черепную коробку. Мозги красно-синеватой массой брызнули и растеклись по зеленым обоям. Петрович рухнул на пол. Он поймал шанс. Никто ничего не сказал, и тишина нарушалась лишь шипением сизого дымка, который вылетал из дула револьвера.
Я молча взял из руки бездыханного Петровича револьвер, открыл барабан, вытряс гильзу и вставил новый патрон. Барабан, когда я его закрыл, звонко щелкнул. Оттянув курок, я крутанул барабан. Он приятно заскрипел. Мне понравилось, и поэтому я крутанул его еще пару раз. Звук крутящего барабана револьвера – это ни с чем несравнимое ощущение – это звук скорой смерти и поэтому некоторые люди могут слушать его вечно. Я крутил барабан в полной тишине секунд тридцать. Потом мне это надоело, и я положил револьвер на стол. Тишина становилась зловещей, и надо было её как-то нарушить, но никто не знал как. Наконец слово взял Диман:
– Интересно, где он сейчас?, – сказал он, указывая на Петровича.
– В каком смысле?…
– Ну, в смысле, где сейчас находится его душа, в раю или в аду?…
Диман – личность довольно противоречивая. Порой мне кажется, что он сам себя не понимает. Он может то придти на работу в деловом костюме, с иголочки надетым, и вымазать его до такой степени, что ни одна химчистка не поможет; то может придти в ресторан в вылинявшей рубахе, рваных джинсах и кедах. Он может не курить по полгода, а затем курить, как паровоз, по две-три пачки в сутки.
Вот и сейчас глубоко затянувшись «Петром», Диман смотрел на всех нас и ждал ответа на свой вопрос. Ответил Серега:
– Ты гонишь, Диман, ни рая, ни ада нет. И души нет.
– Как это нет?… и ты, человек, который живет на Земле, не веришь в Бога?…
– Да, я не верю в Бога. Я верю только в то, что единственное реальное существо из тех, кого выдумали люди, такие же больные, как и ты, это Смерть.
Тут уж в разговор вмешался я:
– Не, Серега, ты не прав. Рай существует, и Бог существует, но это не загробная жизнь, а совсем наоборот. Вспомни Библию: Адам и Ева жили в Райском Саду, но за грехи были изгнаны на Землю, где и мучились всю оставшуюся жизнь. Отсюда следует, что жизнь на нашей планете – это плата за грехи, то есть не жизнь, а самая настоящая смерть; а жить мы будем там, в райском саду, когда искупим все свои грехи, то бишь умрем. И именно поэтому церковь считает самоубийство самым страшным грехом, ведь это – попытка уйти в настоящую жизнь, избежав грехов. Они все просчитали. А Смерти нет. А если она все-таки она и есть, то не такая страшная, как её изображают, а наоборот – она белая и пушистая, и белые тапочки принесет тебе на блюдечке с голубой каёмочкой, и приветливо улыбнется, и в лобик тебя поцелует: потому что смерть – это проводник по дороге из худшего мира в лучший, то есть это хорошее существо, и оно обязано быть добрым.
– Ладно, осади, – перебил меня Диман, – Серега, щас твоя очередь.
Перебив меня, Диман еще раз показал свою противоречивость: еще час назад он ныл о том, что мы зря затеваем эту «тупую игру» и что она «мать её, на хрен нужна», а сейчас сам же торопил события. Никто из нашей компании, собравшейся сейчас за круглым столом, никогда не мог его понять, да и не пытался. А Диман на это никогда не обижался, и когда мы ржали над очередной его дурацкой идеей или мыслью, он махал рукой и говорил: «И хрен с ним»…
… Опять звук крутящегося барабана. Серега, до этого даже как-то раскрасневшийся, взяв в руки револьвер, мертвенно побледнел. Опять встала та мертвенная тишина, которая возникла после смерти Петровича, было слышно лишь глухое тиканье настенных часов.
Подставив пистолет к виску, Серега медленно взвел курок и обвел нас взглядом. На каждом из нас его глаза останавливались секунды на две, но этого хватало: все отводили глаза от этого взгляда – взгляда человека, ждущего смерть. После этого Серый потупил в глаза в пол; не закрыл, как это делали все остальные (и, кстати, он сам до этого момента), и нажал на спусковой крючок…
… Ничего…
Я видел, как дернулся Серегин мускул возле рта: дернулся он быстро – за доли секунды, но я это заметил; в остальном же внешне Серега выглядел вполне спокойно.
Серега положил пистолет на стол и подтолкнул его в мою сторону, тем самым тонко намекая, что следующий – я.
– Ну, как ощущения?,– это Лысый. Лысый задавал этот вопрос практически всегда после очередной попытки. Всех это уже давно достало, но никто не показывал вида.
– Слушай, Лысый, зае...л. Давно уже знаешь, какие ощущения – сам их испытал.
– Нет. Меня интересуют ИМЕННО ТВОИ ощущения, ИМЕННО В ДАННЫЙ МОМЕНТ.
– Ну как тебе сказать… Ожидание… Ощущение пустоты, которое появляется перед выстрелом… Ты находишься в абсолютно пустом месте, некотором вещественном вакууме, и тебе хочется выбраться оттуда как можно быстрее…
Серега потянулся к помятой пачке «Балканской звезды», вытащил из нее сигарету, нервно пошарил в карманах в поисках спичек, но так их и не нашел и прикурил от Димкиной зажигалки.
– … и ты думаешь, что так или иначе, ты выберешься из этого затхлого мира: если тебе выпадет шанс и пуля вышибет твои мозги, то ты уйдешь от реальности и ничего тебя не будет волновать ни здесь, ни в мире пустоты; а если уж так выйдет, что не сейчас, то всё равно – жизнь продолжается, она прекрасна и благодаря этому пустота уйдет. А получается наоборот. Вот сейчас мне выпал шанс жить, я живу, а пустота не уходит, она наоборот становится все больше и больше, и занимает всё твое сознание, и тебе становится больно, и ты уже жалеешь о том, что не умер, и завидуешь тому, кто будет играть следующим, а пустота все больше и больше, и больше, и больше, и уходит только тогда, когда следующий сыграет, но не выиграет…
– Курева оставь…
Это последний из нашей компании – Вадик, но за глаза все его называют Димедролом. Вялый он какой-то, как обкумаренный. Но, несмотря на это, он самый остроумный. И много раз по жизни вытаскивал он из петли и меня, и Димана, и Лысого; ненадолго прививал любовь к жизни, спасал от одиночества и безысходности. Но в последние полгода многое перевернулось и в его собственной жизни: связавшись с братками, влетел на хорошие бабки, стал крутиться-вертеться в поисках живых денег, работал на трех-четырех работах, иногда дома не ночевал, а если и ночевал, то приходил домой поздно, часов в двенадцать, стал нервный и раздражительный, и т.д. и т.п.; жена, устав от такой жизни ушла, забрав практически всё из вместе нажитого имущества, оставив Димедролу только практически пустую квартиру. После этого заключительного сокрушительного удара Вадик сломался полностью: стал конкретно бухать, начал курить (до этого он не курил, даже ни разу не пробовал), а на братков забил однозначно; последнее мотивировал тем, что «жизнь потеряна, а такое существование для меня немыслимо. Пусть эти козлы придут и замочат меня. И для них, и для меня это будет хорошим решением». Это слова Вадика.
Но, несмотря на всё это, Вадик не потерял чувство юмора. И сейчас, занимая одно место за круглым столом, он не забывал постоянно отпускать колкие шуточки по поводу наших размышлений.
– … Курева оставь…
– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет,– сказал Серега и отодвинул от Вадика и «Балканскую звезду» и «Петра» – он недолюбливал Вадика. Причиной этому были Серегины подозрения насчет своей жены и Вадика.
– Ну и ладно,– сказал Вадик и достал из кармана помятую пачку «Примы».
– Серега, кончай кочевряжиться,– сказал Лысый,– и продолжай рассказывать.
– Да пошел ты, Лысый. Сказки тебе на том свете рассказывать будут. Давай, Умник.
Умник – это я. Я не имею какого-либо высшего образования, но в любом вопросе разбираюсь лучше каждого отдельно взятого сидящего здесь. Я никогда не читал какой-нибудь специальной научной литературы, не смотрел умных видеокассет, не записывался на семинары и не делал что-либо другое. Я просто по жизни такой. Я не знаю, может у меня мозжечок расширенный как-то или что другое. Но оттого что я такой умный, легче мне от этого не становится – я и жизнь воспринимаю по умному, по философски, и видится она мне исключительно в темных тонах. Смерть я считаю избавлением от всего. Именно я подбил всех на эту развлекаловку, которой мы тут занимались. Конечно, у остальных жизнь тоже не сахар, но сами они бы до такого не додумались… А я додумался. Потому что я – Умник.
Взяв пистолет с грязного деревянного, грубо сколоченного стола, я крутанул барабан, поднес револьвер к виску, и, даже не зажмуриваясь, нажал на спусковой крючок. Я не думал, что пистолет выстрелит: слишком маленький для этого шанс, но именно это и произошло. Произошло то же самое, что и с Петровичем. Мозги брызнули на зеленые обои, стул пошатнулся подо мной и я упал на пол, но почему-то не умер. Я обозревал комнату, в которой мы находилась, и снизу она казалась мне невероятно огромной. Кровь закрывала мне глаза, мешала мне смотреть, и я с ужасом думал, почему же я не помираю.
Надо мной склонился Диман, чтобы вытащить револьвер у меня из руки (следующей была его очередь), но пушку я ему не отдал, а укусил за руку. Укусил за руку и откусил два пальца. Диман дико заорал и упал сверху на меня. Мне стало больно не только в голове, но и везде.
Было больно, но смерть не приходила. Смерть не приходила, а больно было до отвращения. Я тоже почувствовал ощущение пустоты, как и Серега; я отключился от всего, а в мозгу крутилась одна лишь бешеная фраза: «Смерть, приди, приди, приди, смерть, я тебя жду, приходи быстрее, что же ты не идешь, сука сраная, приходи»…
… Я открыл глаза и увидел, что сижу на стуле, а напротив меня сидел Диман и со спокойным видом смотрел на меня, и курил очередного «Петра». Все остальные молчали и тоже смотрели на меня. Первым молчание нарушил Диман:
– Очнулся таки. Ну, ты, Умник, и слабонервный. Патрон не пошел, а ты в обморок брякнулся. Причем с таким страшным видом, как будто…
– … как будто говна поел, – вставил Вадик, и все дружно заржали.
– Ой, – хлопнул себя по лощеному лбу Лысый, – мужики, я же забыл совсем, – и достал из-за пазухи бутылку водки.
– А-а-а…, – протянул хор изрядно потеплевших голосов.
– Только, мужики, стаканов нет…
– И хрен с ним. Давайте прямо из горла.
Первый к бутылке потянулся Диман и, жадно, сорвав резьбу с пробки, прильнул к горлышку, сделав три огромных глотка. Медленно поставил бутылку на стол, смачно занюхал рукавом своей старой джинсовой куртки и с удовлетворением рыгнул:
– Ну вот, теперь и сдыхать не страшно, – и потянулся к револьверу, – вот это я понимаю: покурил, выпил, побазарил с корешами и ушел – хорошая смерть.
– Смерть во всех отношениях хороша.
– Да, но умереть ТАК все-таки немного лучше, чем на какой-нибудь вонючей свалке между баками с дерьмом или в подвале, где крысы будут забавляться твоими посиневшими яйцами.
– Ну… Пожалуй, ты прав…
– … И хрен с ним.
Боёк только щелкнул. Выстрела не последовало. Диман с непонимающим видом посмотрел на пистолет, зачем-то потряс его и посмотрел в дуло.
– О, пацаны, прикиньте, оттуда на меня патрон смотрит… Он промахнулся на одну дырочку, он дурак.
– Кончай философствовать, освобождай тару…, – кивнул Лысый на револьвер. Теперь была его очередь.
– Не, а почему бы мне и не пофилософствовать,– возмутился Диман,– почему ты не спрашиваешь меня о МОИХ ощущениях? Почему всех спрашиваешь, а меня не спрашиваешь? Может, я наоборот хочу с кем-то поделиться своими ощущениями, а меня никто не спрашивает, и мне от этого плохо…
– Ну…, какие твои ощущения?…
– Мои ощущения – полное дерьмо, приятель. И ты сейчас сам в этом убедишься.
С этими словами Диман вскинул дуло и выстрелил в лысый череп «приятеля». Лысому в мелкие кусочки раскрошило нос и выбило левый глаз. Диман упал со стула и дико заржал: водка дико стукнула ему в голову.
Тут же Серега, тоже уже прилично глотнувший водки, вскочил со своего стула и, перепрыгнув через стол, набросился на Вадика, сбил его со стула и с размаху впечатал свой здоровый кулак прямо в переносицу. Я видел, как кровь сильным потоком хлынула Вадику прямо в рот. Вадик пытался подняться, но под массой Сереги не мог и беспомощно оставался лежать на полу, а Серега все опускал и опускал кулак, и все вокруг было необычайно красно от крови: и Серегин кулак, и Димедролова морда, и паркет, и стены с зелеными обоями. Это было ужасно, но вместе с тем необычайно красиво. И смотреть на гневную Серегину физиономию было как-то чрезвычайно спокойно и даже радостно.
В другом углу комнаты пытался подняться корчащийся от смеха Диман. Каждый раз, немного успокаиваясь, тот хватался за стены и упирался ногами в пол, и у него даже что-то получалось, но потом его охватывал очередной приступ жуткого душащего смеха, и Диман падал опять. Через несколько минут у него просто началась истерика, и он уже не мог смеяться. Он катался по полу, и хрипел, как пьяная овца. Ничего интересного.
Я перевел взгляд в обратную сторону. Серега закончил с Вадиком, сидел теперь в луже крови, и тупо смотрел по сторонам. Тоже ничего интересного.
И я не знаю, что бы я делал, если бы в этот момент на моё плечо не легла чья-то рука.
Мои мысли забегали. В комнате нас было шестеро: я, Петрович, Диман, Лысый, Вадик и Серега. Петрович мертв уже давно, Лысый тоже отдыхает, Диман в истерике, а Серега обнимается с Вадиком. Кто бы это мог быть? Чтобы дверь открывалась, такого я не слышал. Значит, никто не входил…
Я медленно повернул голову. Там, скорчив свой рот в наглой ухмылке, стоял Лысый…
Я медленно повернул голову обратно и посмотрел под стол. Лысый лежал там, как безликий демон.
Но все же Лысый стоял сзади.
Я снова медленно повернул голову. Лысый стоял.
– А-а, привет, Лысый,– несмело, с дрожью в голосе начал я,– какого хрена ты стоишь здесь, вместо того, чтобы лежать там…, – я посмотрел под стол,– …м-м, хотя там ты тоже есть…
– Да вот вернулся, чтобы попрощаться с вами, да вижу, что вам теперь не до меня. А да, кстати, Умник, ты вот тут говорил про смерть. То, что она белая и пушистая… Так вот, я тебе скажу, что смерти вообще нет. Вот ты живой, как был я пару минут назад, и вот ты умираешь… Но на самом деле ты не умираешь, ты просто встаешь и идешь дальше и вдруг ты видишь, что тело твое лежит в луже крови и все мёртвое, и сначала ты ничего не можешь понять. А потом за тобой приходит бородатый дядька.
Во время этих слов, за спиной у Лысого часть потолка озарилась золотым неземным блеском и откуда-то от соседей сверху появилась лестница и по ней начал спускаться апостол Пётр. Я сразу узнал его. Он был похож на того апостола Петра, которого я видел на картинках в «Библии для детей» в своём далеком детстве.
Я думал, что апостол Пётр возьмет Лысого за руку и они просто пойдут вверх по лестнице. Но случилось все не так. Апостол подошел к Лысому сзади и, легко, одной рукой оторвал ему голову. Голова в руках у Петра завыла страшным воем, от которого, как мне показалось, мои уши отпали, настолько это было неприятно. Но мало этого, из огромной раны, которая мгновение назад была шеей Лысого, потоком рванула кровь и с небольшим «бумом» ударилась в потолок. Огромные бардовые капли начали падать мне на спину, колени и голову.
Я посмотрел на апостола. Тот поднимался по лестнице, держа под мышкой голову Лысого. Лысый пучил на меня глаза и шевелил губами. Я никогда не видел Лысого в таком состоянии. Он выглядел очень смешно, и если бы не отсутствие его туловища, я бы засмеялся.
Апостол все поднимался и поднимался по лестнице. Когда он скрылся из вида, лестница исчезла, и потолок принял свое обычное изображение, только был весь забрызган кровью. Я посмотрел на обезглавленное тело Лысого. Почему-то под действием моего взгляда оно покачнулось, как под дуновением легкого бриза, упало мне на колени, и заплакало, как грудной ребенок. Мне стало не по себе. Я хотел скинуть тело с себя, но мне было его жалко. Плач раздавался все громче и громче и все больнее и больнее стучался в барабанные перепонки. Потом мои мозги стали вязкими, как желе и снова появилось то ощущение пустоты, которое я испытал немного ранее, а тело все ревело и ревело. Тогда я собрал все остатки сил, что у меня были, и заорал, что было мочи: «Заткнись!». Тело замолчало, но через некоторое время (лет через пять, наверное) сказало голосом, раздающимся откуда-то из задницы:
– Поцелуй меня…
Это было последней каплей. Я упал на стол лицом вниз и меня стало рвать. Так меня не рвало ни разу в жизни. Такого плохого состояния я еще не разу не испытывал. Пока я блевал, перед моими глазами проносились наиболее запомнившиеся картины из моей недолгой серой жизни: вот родители купили мне первый велосипед, и я, поехав на нем в первый раз, не смог вовремя затормозить и врезался в дом; вот попробовал первую сигарету; вот выпил первый стакан; вот отпинал Вовку Петрова после уроков за то, что он обозвал меня дураком… И, глядя на эти, пролетавшие мимо меня картины, я глубоко сожалел, что они больше никогда не повторятся, а если и повторятся, то не со мной. И мне, несмотря на всю мою остервенелость к жизни, несмотря на то, что я не считаю эту жизнь жизнью вообще, на мгновение захотелось прожить «эту жизнь» еще раз, и не по-другому, а точно так же, как прожил её я, лишь для того, чтобы ещё раз испытать те чувства, которые я однажды испытывал, идя по жизни…
… Открыв глаза, я ни увидел ничего из ряда вон выходящего: ни апостола Петра, ни лестницы в потолок, ни обезглавленного мешка у меня на коленях, ни забрызганного кровью потолка. Единственное, что я увидел, были спящие по разным углам Серега и Диман и одиноко стоящая на краю стола бутылка водки. На душе было так тоскливо и одиноко, на сердце лежал осадок тех чувств, которые я испытал мгновение назад, что очень сильно захотелось выпить. Я схватил бутылку и прирос к горлышку. Я глотал и глотал, и чем горше мне становилось в горле, чем поганей казался вкус, тем легче мне становилось на душе…
Я оторвался от бутылки, и увидел, что она опустела наполовину. Я швырнул бутылку под батарею. Она разбилась, и в комнате приторно завоняло водкой.
Внезапно я ощутил в голове такую четкость и ясность, как будто это была не голова, а хорошо отрегулированный телевизор. Я посмотрел на своих сладко дремлющих приятелей, и вдруг с ужасом ощутил, какие они суки и бл.ди, сколько зла они мне причинили за то время, которое я с ними был знаком. Зла я припомнил им немало. И решил, что так просто так они отсюда не уйдут, они заслуживают наказания.
Я поднял валяющийся рядом с Диманом револьвер и стал крутиться по комнате в поисках коробки с патронами. Некоторое время я не мог её найти, но потом заглянул под стол, и обнаружил её валяющуюся под останками Лысого. Дрожащими пальцами я стал доставать патроны из коробки по одному и вставлять их в гнезда. У меня плохо получалось, и часто патроны просто не попадали в гнезда, падали на пол и укатывались в неизвестном направлении. В таком случае я громко матерился, вставал на четвереньки в поисках заблудившегося…
Наконец все шесть патронов были заряжены. Я сел на стул, и переводя взгляд с Сереги на Димана, стал думать, кто же из них первый должен умереть. Долго не мог решить. Потом, как дети в детском саду, стал бормотать какую-то полузабытую считалку из детства, указывая то на Серегу, то на Димана дулом револьвера. Последний слог считалки остановил дуло пистолета на Сереге…
– Ну… Серега… Серега, так Серега…,– сказал я, и одним махом всадил в Серегу все шесть патронов.
В другом углу зашевелился Диман и испуганно стал таращиться на меня. Я, как будто не замечая его, вытряхнул патроны из барабана и начал перезаряжать его.
– Ты это… это… Умник… Андрюха… Чё это ты затеял? Это ты, что ли, Серегу замочил?..
– Да… Я… И, кстати, к твоему сведению, Дима, ты следующий…
– Чего? Чего???… За что?… Андрюха, ты это, обожди… Давай, что ли, разберемся, или … А в принципе… … … …в принципе, хрен с ним…
С этими словами Диман повернулся к стене и захрапел. Когда с патронами в барабане было всё в порядке, Димана постигла та же участь, что и Серегу.
Я отшвырнул бесполезный уже револьвер в сторону и сел. Было тихо, и на фоне этой тишины глухое тиканье настенных часов выстрелами пушек отдавалось у меня в висках. Я хотел закурить «Петра», но в пачке было пусто, «Балканской звезды» вообще нигде не оказалось, и мне пришлось тянуть вадиковскую «Приму». Горький табачный дым неожиданно отрезвил меня, и вместе с отрезвлением пришло осознание того, что я только что натворил. С животным страхом смотрел я на пять мертвых тел, которые когда-то были моими приятелями, и которых я по-своему любил. Каждому из них по-своему повезло. Петровичу, например, повезло, что он сдох самый первый, и не видел того кошмара, который случился здесь.
Диману повезло, что он пофигист по жизни и ему, в принципе, пофиг, жить или умереть.
Всем им повезло. Теперь они находятся в лучшем мире. А я здесь, один. И вроде бы тоже имею возможность уйти к ним, но уже не хочу… То есть хочу, но одновременно и не хочу. Не хочу потому, что появились другие обстоятельства; за сегодняшний вечер я понял, что жизнь, какая бы хреновая она не была, – это жизнь, и прожить её надо достойно, так, чтобы там, в других мирах, за тебя никто не краснел. Прожить эту пустую, бессмысленную и беспредельную жизнь надо так, чтобы и ты, и те, кто находятся вокруг тебя, были счастливы.
Только теперь такой счастливой жизни у меня не получится. Во-первых, на мне навсегда грузом будут лежать жизни Димана, Сереги, Лысого, Вадика и Петровича; во-вторых, наверняка кто-нибудь из соседей проявил свою индивидуальность, услышав выстрелы за стеной, и скоро сюда нагрянут менты, загребут меня в уютное КПЗ, и остаток жизни я проведу в каких-нибудь Крестах. Такую жизнь никак счастливой не назовешь. Лучше линять к корешам.
И я стал играть в «русскую рулетку» сам с собой. Только я немного изменил правила игры: вставил в барабан пять патронов, а одно гнездо оставил свободным.
Подставив пистолет к виску, я спустил курок. Ничего. Я крутанул барабан и повторил процедуру. Ничего. Я проверил наличие патронов. Все пять были на месте. Я снова попробовал. Опять пусто. Я громко матюгнулся и про себя решил: если и в четвертый раз мне не вынесет мозги, я выброшу пистолет в окно, выключу свет и добровольно пойду сдаваться ментам.
Снова повторив процедуру с барабаном, я снова подставил пистолет к виску, и, уже совершенно без интереса и какой-либо боязни (я бы даже сказал, с безразличием), нажал на курок…
… Мои мозги разнесло по стене. Мне так нравились эти зеленые обои, и я им сочувствовал. Но сочувствовал ли мне паркет, когда я на него падал, разбрасываясь через сквозное пулевое отверстие остатками серого вещества? Думаю, что нет… Да, в принципе, и хрен с ним… Я тоже его ненавидел…
… Лежать на полу было скучно, и я встал. Я встал, но почему-то остался лежать на полу. Что за фигня: я здесь, и я там? Попахивает раздвоением личности. Но присмотревшись получше, я увидел блестевшую в свете тусклой электрической лампочки сквозь мои волосы темную кровь и остатки чего-то желеобразного. И тогда я полностью убедился, что умер. Было даже забавно посмотреть на себя такого со стороны.
Забавно-то забавно, но вспомнив разговор с Лысым, я сел в углу, не занятом ничьим трупом, и стал ждать, когда за мной придут. Не знаю, сколько я так сидел, полчаса или несколько секунд, но за мной никто не приходил, мне стало скучно, я встал, и вылетел в окно.
Но прежде чем вылететь в окно, я остановился и обернулся, чтобы посмотреть на часы. В это мгновение и часовая, и минутная, и секундная стрелки остановились на двенадцати, и часы стали издавать что-то наподобие боя курантов. Я грустно улыбнулся…
… С новым Годом, мать вашу…
