Иван Кузнецов
САМОЕ СТРАШНОЕ
Пять лет уже рядом на площадке живём, а такого шума я из квартиры Семёныча не слыхал. Какой-то топот, будто кто-то из угла в угол ходит. Женский плач, бубнящий мужской голос… Просидев под весь этот гам минут двадцать, я решил, что вмешаться всё же придётся. Потому как диплом, из-за этого шума, упорно не хотел лезть в голову. Как только я вышел на лестничную площадку, дверь соседа распахнулась. В проёме показалась девушка в меховом полушубке и с растёкшейся по щекам тушью. Она всё ещё плакала. Цокая каблучками, она пронеслась мимо меня и остановившись на лестничном пролёте, визгливо крикнула по обращению к открытой двери: «Да пошёл ты, Коля, вместе со своим старым хрычом!». Зайдясь плачем, она продолжила спускаться. Я осторожно зашёл в квартиру Семёныча. Откуда-то из кухни я услышал приглушённый мужской бас: «Ну дед, не ожидал от тебя. А ещё меня учил слово держать…» Тут я услышал сухой звук крепкой затрещины и хриплый, но сильный стариковский крик: «Пошёл вон!» Тут я увидел вывалившегося в коридор внучка Кольку. Он меня тоже заметил и поспешно встал.
– Привет, Николай.
– Здрасьте, – бросил он, вихрем промчавшись мимо меня.
Я прикрыл входную дверь и прошёл на кухню. Старик сидел за столом, разглядывая что-то за окном, и смолил «Беломор».
– А, ты, Саня! Проходи. Присядь, – сказал он и снова повернулся к окну.
– Попроведать приходили? – спросил я, не зная с чего начать разговор.
- Дааа… Попроведать, – сказал старик, не поворачиваясь ко мне, – у Авдотьи, покойницы моей, на похоронах угораздило меня ляпнуть, что и я скоро за ней пойду. Внучок тогда сказал: «Да ты чего, поживёшь ещё, дед!». А сегодня вот пришёл... Обещался, говорит, – помирай. И смех и грех...
Дышать на кухне было нечем, я встал и открыл форточку.
– Ну и дыму тут у тебя, хоть топор вешай! Ты говорил, что десять лет уж не куришь? И где только сигареты взял.
– Это я «проведальщиков» выкуривал. Да и может так помру быстрее. А папиросы у меня всегда на полатях про запас лежат.
– Тогда и я закурю, пожалуй, – я уж было полез в карман за сигаретами.
– Но, но! Ещё чего придумал. Не курят у меня, знаешь ведь, – сказал старик и потушил свою папироску, – давай-ко лучше «Чайковского» с тобой даванём.
Пока готовился чай, мы оба молчали. Я стоял у окна и смотрел на следы от протекторов Колькиного BMW. Лёгкий, почти невесомый снежок кружился, укрывая следы недавнего пребывания внука у любимого деда.
– Садись давай, Саня, я пока конфеты достану.
Я сел за стол и смотрел как старик достаёт из шкафа свой любимый «Барбарис». Устроившись поудобнее, мы дружно брякали ложками в чае, и, так же дружно, пили из кружек этот напиток китайских богов.
– Знаешь, что самое страшное в жизни? – вдруг спросил Семёныч.
– Нет. Что же? – я был ошарашен таким вопросом.
– Самое страшное в жизни, Саша, – старик вдруг стал серьёзным как никогда – это когда маленькая, любимая тобою козявочка, которую ты нянчил, баловал, пеленал и всё прочее, желает твоей смерти. И когда читаешь это в глазах внука, в душе становиться так погано, что хоть сейчас ложись и помирай.
Старик хлебнул чаю и достал «Беломор». Пустив облачко дыма в направление форточки, он искоса глянул на меня.
– Да кури уже, чертяка! – он хрипло засмеялся, и я, уподобившись ему, стал смотреть в окно. Пушистые белые хлопья, кружили свой последний танец, застилая грязную землю бархатным покрывалом.
г. Пермь.