Белла БАРВИШ

Перед обедом меня вызвал Виктор Сергеевич. В кабинете он был не один. Маленький вертлявый человек бегал по узкому кабинету, встряхивал львиной гривой рыжих волос и что-то доказывал редактору отлично по­ставленным бархатным басом. Увидев меня, человечек, словно споткнулся, протянул ко мне непомерно длинные руки, будто собирался обнять. Но, конечно, не обнял, а только всплеснул руками.

— Так это вы? Такая добрая, милая девушка! Ну, конечно, вы не можете быть жестокой? Ведь не можете? Ваше доброе сердце отзовется на призыв: будем человечными! Я вижу: у вас чистая душа и отзывчивое сердце!

Человечек кружился вокруг меня, и руки его выплясывали в воздухе экзотический танец. Удивительный голос был у этого странного человека: он убаюкивал, гипнотизировал.

Мне понадобилось усилие, чтобы вырваться из плена бархатного го­лоса и спросить:

—  Объясните мне, пожалуйста, в чем дело?

Человечек изумленно завсплескивал руками, что, по всей видимости, означало: какие могут быть еще дела, кроме того, по которому он пришел. Редактор бесцветным голосом пояснил:

— Товарищ Ковалев пришел по поводу вашего звонка в партком лесозавода.

Должность товарища Ковалева Виктор Сергеевич почему-то не счел нужным назвать, но голос парторга я бы узнала.

— Мы просим вас пощадить юношей. Не нас — нет, директор крупного предприятия не в состоянии знать все о каждом... Но эти характеристики писались, чтобы спасти мальчиков. И вас мы призываем к милосердию. Несколько росчерков вашего пера приведут ребят к моральному кра­ху. Вы не можете этого желать, вы добрая! Поверьте мне: У Сережи Домброва светлая душа, юноша пишет прекрасные стихи. Вы должны напечатать их в своей газете. Мальчики, конечно, немного забияки, по молодости энергия бьет ключом, но это все проходящее. Они на пороге большой жизни, как и вы же. Вступая в жизнь, кто не делает ошибок?

Вот что для меня оставалось непостижимым: играя голосом, руками, улыбкой, этот человек почему-то не пожелал лгать еще и глазами. Выпуклые глаза под лохматыми рыжими бровями смотрели на меня с жесткой иронией. Дурочка, ты дурочка, говорили эти глаза, в какую пропасть заглядываешь, да мы тебя в нее мигом столкнем. А может, в том и состояла суть игры: не только призвать к милосердию, но и запугать основательно?

— Вы верите мне, верите, что славные мальчишки? — заклинал меня человечек, а глаза говорили: куда тебе деваться — поверишь!

— Я предпочитаю верить поступкам. А ваши славные мальчики изувечили немолодую женщину, она в матери им годится...

— С официанткой все улажено... она простила... она же добрая женщина, — скороговоркой проговорил человечек.

— Когда простила? Когда они у нее просили прощения? — растерялась я.

Человечек рассмеялся так весело, словно ему поведали наисмешнейший анекдот.

— Это имеет значение — когда? Вчера вечером, после того, как вы с ней побеседовали?

Ого, какие подробности ему известны. Хотя... это значит, что извиня­лись нe сами мальчики. Этот человечек и добился прощения и, скорее всего, иными словами, не теми, что произносит здесь.

— Она — не глупая женщина, эта официантка. И все мы не глупые люди.

Эти слова были обращены не ко мне, а к Виктору Сергеевичу, и не было под лохматыми бровями иронии, смертельная тоска выглянула из серых навыкате глаз. Ох, как ему опостылели и те, за кого он ратовал сейчас, и те, кто его сюда послал!

—   Кто это? — недоуменно спросила редактора, едва за человечком затворилась дверь.

— Специалист по улаживанию конфликтов, — с усмешкой ответил он, — какую-то должность на лесозаводе занимает, но главная его обязан­ность — улаживать конфликты. Насколько я знаю, он ничем другим не занимается. Хотя в редакцию его послали, чтобы сохранить хорошую мину при плохой игре. Уладить постарались более действенным путем.

Я продолжала недоуменно смотреть па редактора. А он молчал. Наконец, через силу, вяло проговорил:

— В общем-то меня обязали отговорить тебя от статьи теми же сло­вами, что в избытке наговорил этот доброхот. Но тебе я скажу все, как есть. В девять сегодня звонили из райкома партии: статьи не должно быть. И я тоже кое-куда позвонил и все узнал. Сергей Домбров — племянник директора лесокомбината. Отец у него занимает высокий пост в областном городе, но наш «мальчик» там набедокурил столько, что отцу ничего не оставалось, как отправить его на время в тайгу, к дяде под крылышко. Здесь, вроде, закон — тайга, медведь — хозяин, пусть покуралесит, пока не повзрослеет. Дядя отыскал для него изумительную должность, при которой всей работы только расписываться в ведомости о зарплате. Долж­ность инструктора по спорту не липовая, она действительно существует на всех предприятиях, и те, кто ее занимает, далеко не всегда бездель­ники. Но на лесозаводе работают заключенные, с кем же организовывать соревнования нашему инструктору? Вот он и бесится от безделья, дружка нашел по себе. Но ничего мы с тобой поделать не сможем. И никто не сможет, разве что друзья когда-нибудь изобьют невинного человека до смерти. Вот и весь разговор.

— Но, Виктор Сергеевич, — начала было я, увидела кривую без­жизненную ухмылку редактора — и осеклась.

— Такой материал могла бы напечатать центральная газета. Когда речь идет о мелких тузах районного и даже областного масштаба, центральные газеты не прочь восстановить справедливость. Им это ничем не грозит, — раздумчиво проговорил редактор, — но никто к нам из центральной газеты не приедет, а писать самим... я бы не решился.

Вдруг ему пришла в голову спасительная мысль.

— Ты же уезжаешь! На поселении ты будешь вне их досягаемости. Управление мест заключения и дирекция лесозавода — это два тигра.

На единственном стуле для посетителей рядом с Мариной сидела, зяб­ко поеживаясь, заплаканная женщина с безнадежным отчаянием, написанном на худом остроносом лице. Я решила, что она — одна из тех, кто бежит в редакцию, когда муж уходит к другой женщине. Они не стыдят­ся интимных подробностей, рассказывают о мужьях, дрожа от ненависти, но требуют вернуть им ненавистного человека, как в милиции требовали бы найти украденную вещь. Они устремляются сразу в редакцию, требуя не столько «пропечатать подлеца», сколько заставить партком вернуть подлеца семье. И ведь оказываются правы: сколько им пришлось бы оби­вать пороги общественных организаций, призванных заниматься воспита­нием трудящихся, пока там вняли бы их жалобам, а здесь: стоит Ларисе Александровне снять трубочку телефонного аппарата — как все улажено, В парткомах и профкомах дело свое знают и не позволяют проволочек в подобных делах, а то как бы не влетело за плохую воспитательную ра­боту.

Это, кажется, единственное, на что наша газета способна — возвра­щать заблудших мужей в лоно семьи.

В отсутствие Ларисы Александровны за подобные дела берется Ма­рина, и, по всему видать, ей доставляет немало удовольствия беседовать с парторгами.

Только одна женщина, молодая, с умело уложенными волосами, явно не в нашей парикмахерской, где кроме шестимесячной завивки, ни о чем не ведают, отказалась раскрывать душу и перед Мариной, и перед по­явившейся Ларисой Александровной. По припухшим глазам было видно, что она недавно плакала, да и вошла эта женщина со словами, что в семье у нее назревает трагедия, как она выразилась. Но откровенно равнодушные вопросы Ларисы Александровны подействовали на нее так же, как и участливое любопытство Марины. Женщина молчала, разглядывая сотрудниц редакции с недоумением и растерянностью, вдруг быстро произнесла: «Простите» и выбежала за дверь. Наверное, ей нужно было не заблудшего мужа вернуть, а его чувство к ней, и она увидела, что жен­щины, к которым пришла за советом и помощью, вряд ли смогут ей помочь: уж если бы могли они кому-нибудь помочь, то помогли бы прежде всего самим себе.

У той, что плакала, не утирая слез, рядом с Мариной, все обстояло и сложнее, и проще одновременно. Муж не собирался уходить от нее, но у нее не было больше сил жить с вечно пьяным мужем.

— Не шумит, не скажу. И зарплату всю отдает — проверяла. Обед ему с собой даю, копейки лишней в кармане не находила, а ведь является с работы в дым пьяный. Каждый божий день. Пришел — свалился у по­рога и до утра. Ну разве это муж,  — сквозь слезы говорила женщина.

Марина охотно соглашалась, что жить с таким мужем невозможно и надо обязательно разобраться, чем там занимаются в цехе лесозавода, от­чего мастер цеха каждый день на работе напивается. И она обязательно разберется!

Вдруг Марина что-то вспомнила и позвала меня в пустующий закуток Ларисы Александровны.

— А ведь это та самая заведующая магазином, которая, помнишь, у редактора, что ей мешают государственный план выполнять, ну по поводу твоей статьи о подарках женщинам к восьмому марта.

Я изумленно уставилась на Марину.

Свою ироническую заметку, которую Марина громко назвала статьей, я, конечно, помнила. Материал принес, вернее, рассказал давний рабкор газеты, и я подписала его фамилией этого рабкора. Секретарша наша говорила, что к редактору приходила заведующая магазином и устроила грандиозный скандал, грозила всех писак на чистую воду вывести, пожа­ловаться в райком партии и потребовать опровержения. Опровергать было нечего: рабкор показывал в редакции пакет, перевязанный линялой лентой с надписью «Подарок женщине к восьмому марта», в пакете была бутылка спирта, дорогой мужской одеколон и устрашающей расцветки го­ловной платок. История эта забылась, но в тот день, когда секретарша сказала мне о скандале, я видела в коридоре редакции пышнотелую крашеную блондинку с багровым от злости лицом. И решила, что это была заведующая магазином. Я даже зримо представила себе, как она наступает своей пышной грудью на изможденного редактора и грозит могучим своим голосом вывести писак на чистую воду.

А заведующая-то остроносая, несчастная женщина с тоненьким жалобным голоском. С таким голосишком только скандалы и устраивать! Но скандал-то все-таки был.

Марина не удовольствовалась односторонним знакомством, и, когда мы вернулись к себе, она объявила успокоившейся было женщине:

— А это, кстати, Сарра Моисеевна Сбарг, которая написала статью о ваших подарках в восьмому марта. В райком партии вы так и не ходили жаловаться? Ведь все правда.....

Женщина с досадой отмахнулась, что означало: разве с вами поспоришь? Внимательно глянула на меня, и на лице ее, еще влажном от слез, появилась неописуемая, но так знакомая мне с детства ухмылка. Меня бросило в жар.

— Сарра Моисеевна, — протянула женщина, — помню я вашу за­метку, на всю жизнь наизусть запомнила... как там «Мужчины вскрывали содержимое подарков прямо в магазине, а по дороге домой весело напевали: «Пусть наши женщины не в жемчугах...», заканчивая обыденной прозой: «зато у них есть платки довоенного выпуска». Про жемчуга это я понимаю так: для красивости, и в магазине мы распивать не позволяем, но что вспоминать... А вот почему своей-то фамилией не подписала, Пет­рова какого-то придумала, а?

— Да, Сарра, почему ты сама не подписала? — с детской непосредственностью подхватила Марина.

Я готова была ее ударить.  

— Потому что... потому что, — голос у меня дрогнул, — я в этом магазине не была и подарков не видела, материал нам изложил не придуманный, а вполне реальный рабкор Петров. И ты, Марина, должна это помнить. Ты сама мне сказала, что в таких случаях ставят подпись рабкора.

— Не могу же я все помнить, — обиделась Марина, — когда это было!  Не понимаю, чего ты так взбеленилась?

— А другие заметки, когда кого-нибудь критикуете, вы сами подпи­сываете? — вкрадчиво спросила заведующая, продолжая мерзко ухмы­ляться.

— А вы почитывайте нашу газету, тогда и спрашивать будет не о чем, — резко ответила за меня Марина.

Женщина тотчас же поднялась, с Мариной ей совсем не хотелось пор­тить отношения. Униженно кланяясь, она подошла к двери.

— Я поняла, отчего ты так разволновалась, — сказала Марина спустя несколько минут, — тебе показалось, что нацию твою задели. Только сейчас до меня дошло. Вот сижу и думаю, что же с тобой приключилось? А вот в чем дело, оказывается. Но не обижайся, а в народе верно говорят: «На воре шапка горит». Ты отлично знаешь, что в ее намеке есть доля правды. И вообще, все знают, что евреи — народ трусливый.

— Ну вот, опять обиделась, — продолжала она, — и почему это люди не терпят, когда им правду в глаза говорят. А я не могу молчать. Вот ты ведь отказалась писать о хулиганах в ресторане. Отказалась без борьбы. Сказали тебе: «нельзя», а ты и лапки кверху. Разве так настоя­щие газетчики поступают. «Если ты пошел в газетчики, навсегда забудь о покое, мы за все с тобой ответчики — за хорошее и плохое». Не слыхала? А для меня эти слова как девиз. Я сама пойду к редактору и скажу, что хочу писать эту статью лично. Меня он и отговаривать не станет, я не из трусливых...

—  Виктор Сергеевич не может напечатать статью в нашей газете. Это от него не зависит. Но статью я напишу, хотя и труслива, как вся моя нация, как ты считаешь. И Виктор Сергеевич, когда убедился, что я не так уж и труслива, пообещал помочь, чтобы ее опубликовали в центральной газете.

Все это я выпалила на одном дыхании. Марина сидела, приоткрыв рот, как изумленная девчушка, увидевшая что-то совершенно ей непонятное.

—  Хорошо, что справедливость восторжествует, — пробормотала она, наконец, — это даже здорово, но ведь мы должны болеть за честь своей газеты. Почему у нас нельзя?

Что мне оставалось делать? Пришлось выложить Марине все, что узнала от редактора.

Она подскочила ко мне, обняла, клюнула в лоб.

— Ты молодчина, Саррочка! Как я рада, что мерзавцы будут наказаны! Все остальное несущественно. Понимаешь, несущественно. Ты все еще обижена на меня? Я беру свои слова обратно. Хочешь: встану перед тобой на колени и буду стоять, пока не простишь. Ты молодчина! И ни­куда ты из газеты не уйдешь. Это твое призвание. И наплюй на замужество, черт с ним, нет большего счастья, чем дело свое делать на радость людям! Я люблю тебя, милая Саррочка!

— Марина, Виктор Сергеевич просил меня никому не говорить о том, что все-таки буду писать статью.

Она меня не слышала.

На утро Марина встретила меня сияющей улыбкой.

— Не представляешь, какая комедия сейчас разыгралась, — затараторила она, — тебе звонил... ну-ка, догадайся, кто тебе звонил?

— Саша, — мелькнуло у меня в голове, — приехал! Или заказал переговоры оттуда, из колонии-поселения. Но почему комедия?

— Тебе звонил сам Домбров, — объявила Марина таким голосом, будто и впрямь меня это должно было очень обрадовать, — самое смеш­ное, что он, видно, думал, что ты одна в комнате и не попросил тебя, а сразу заговорил и таким издевательским тоном, я еле выдерживала. Раз­думала, крошка, писать свою заметочку, вот и умница, а то лезешь, куда не следует, головку расшибешь — ва-ва будет. И все в та­ком духе. Понимаешь, он нисколько не сомневался, что статьи не будет. Позвонил, чтобы поизмываться.  Под конец назвал меня, то есть тебя...

Марина запнулась.

— Я знаю, как он меня назвал,  — сказала я, — продолжай.

— Да ты не волнуйся, я его отбрила. Он даже трубку бросил, а не на рычаг положил. Я ему сказала, что говорил он не с тобой, но лично мне известно, что статью ты пишешь, и появится она в центральной газете,

— А вот ему об этом знать пака не следовало, — резко проговорила я.

— Ты что же, боишься? Нет, пусть они нас боятся. Пусть они теперь дрожат от страха. Ну чем ты недовольна? Вот у меня такое чувство, будто и я приложила к делу справедливости! Я иногда говорю себе: «Не каждому дано «глаголом жечь сердца людей», но каждый должен по мере своих сил бороться за улучшение общества, за наши моральные устои»...

Что-то очень знакомое послышалось мне в этих словах. Ну, конечно, их так любила повторять несравненная Нина Андреевна.

— А о муже заведующей магазином статьи не получится, — продолжала Марина, — это связано с заключенными, а такое мы не можем печатать. Но доброе дело я сделала: с работы его вытурят. Оказывается, они там продают водку заключенным, а те за это их поят каждый день. Видишь, за мной уже два добрых дела.

Ни одно из них я не относила к добрым, но спорить с Мариной не стала. Пусть тешится. Мелькнула мысль: не рассказать ли Виктору Сергеевичу, что проболталась о статье, а следом за мной проболталась и Марина? Решила — не стоит, теперь уже ничего не изменишь, зачем трево­жить зря редактора?

По дороге домой я подсчитывала, получу ли письмо от Саши, убеждала себя, что письма может не быть и сегодня, но все равно невольно убыстряла шаг.

Тугое кольцо калитки, с которым обычно я долго мучилась, поддалось мне сразу, — кто-то крутил вместе со  мной кольцо изнутри. Но прежде, чем я успела сообразить, потная рука зажала рот. Их было двое. Они растягивали рты в широких ухмылках, и оттого лица их казались клоунскими масками.

— Мы прижмем тебе хвост, жидовка, — цедил тот, кто сжимал мне рот, — жила бы да радовалась, что даем вам жить. Так ведь лезешь, куда не следует. Сейчас ты получишь аванс — и надолго успокоишься. А не поможет — мы сделаем с тобой то же, что немцы делали с жидами. Ты сама себе яму выроешь и живой в нее ляжешь. Жидовка поганая!

Он снял с ноги ботинок. Его дружок подобострастно последовал при­меру, с готовностью сорвал с ноги ботинок.

Старший отвел руку назад, размахнулся и ударил меня ботинком в грудь. От дикой боли что-то сверкнуло в глазах. И наступила темнота. Но это не было полное забвение. Мне почему-то казалось, что лежу я в темном подвале, и тяжелые картофелины сыплются на живот, грудь, ноги.

Откуда-то издалека, как мне показалось, донесся истошный женский крик, затем визг какой-то собачонки. И больше я уже ничего не помнила.

Очнулась я на своей кровати. Все мое тело было покрыто какими-то примочками, от них исходил острый, кружащий голову, запах.

Надо мной склонилась баба Катя.

— Слава богу, очнулась, — прошамкала она, — а я уж испугалась: не перебрали ли с настоями успокаивающими, сутки ты у меня спишь.

— Теперь-то я тебя выхожу, через неделю и вспоминать забудешь обо всем, — оживленно продолжала она, — а вот они-то меня помнить будут. Один-то уж точно на всю жизнь памятку получил.

Когда «друзья» пробрались во двор, баба Катя в двадцатый или тридцатый раз перечитывала о похождениях Анжелики. Неясные голоса доносились до нее, но под влиянием приключений, о которых читала, настроенная романтично баба Катя решила, что Саша с друзьями встречают меня и не заходят в дом из тех романтических побуждений, желая устро­ить мне и бабе Кате приятный сюрприз.

— Дура старая, — ругала она себя, — совсем из ума выжила, все перепутала. А ведь не бредни мои дурацкие, выскочила бы сразу, не лежала бы ты сейчас!

Зато когда, почувствовав неладное, баба Катя вышла на крыльцо, романтические бредни мгновенно улетучились из ее головы, она схватила стоявшие в сенях грабли и с истошным воплем ринулась спасать меня. Одного из парней она огрела граблями так, что он по-щенячьи заскулил от боли. Другой получил по мягкому месту, уже убегая. Неустрашимая баба Катя кинулась было за ними, но бежали они так, что, по словам бабы Кати, «конницу надо было, чтобы их достигнуть». И она вернулась ко мне.

Баба Катя поила меня с ложечки сладеньким отваром, приговаривала:

— А любовь-то лучше всех лекарств действует. Вот приедет твой Сашок, и вскочишь ты на ноги. Ну не приедет сам, так письмо сегодня-завтра будет. Предчувствие у меня.

—  Если с Сашей что-нибудь случится, я жить не буду, — неожиданно для себя выпалила я.

Что это было — предчувствие? Но вспомнила бы я свои слова, если бы ничего не случилось? Кто знает?

А тогда они мне показались прекрасным предзнаменованием, потому что спустя каких-то полчаса баба Катя довольно похохатывала:

-— Мое-то предчувствие верное! Вот он, легок на помине!

Надо мной склонилось белое с закушенной губой лицо Саши. Пона­чалу я никак не могла осознать, что это наяву. От снадобьев бабы Кати в голове плавал туман, сквозь него всплывали лица тех, кого уже не было в живых: мамы, отца с портрета над диваном, о чем-то я с ними говорила. Увидев Сашу, я испугалась: почему он среди них? В своих видениях я не ощущала их мертвыми, но появление среди них Саши почему-то при­вело в ужас.

Наконец я все-таки осознала, что Саша — не виденье, горячая его рука гладила мои щеки, лоб, волосы.

Оказалось, бригадир должен был ехать в управление выписывать новые тракторы для бригады, которые потом, когда установится ледовая дорога, прибудут на поселение. Бригадир был, конечно, непрочь и сам лишний раз прокатиться в райцентр, но ребята из бригады уговорили его сказаться нездоровым, послать вместо себя Сашу. Начальник колонии-поселения сразу понял, в чем дело, но препятствовать не стал. До пенсии начальнику оставалось полгода, семья давно уже уехала в уютный городок в средней полосе, а он предпочитал дорабатывать эти полгода, не вступая в конфликты ни с начальством, ни с самими поселенцами. Довольный собственной добротой, он даже пообещал Саше освободившуюся комнату в единственном, можно сказать, — элитарном, двухэтажном доме на поселении. На днях соберется совет коллектива, и неофициальное «добро» на женитьбу получит подтверждение. Начальник даже намекнул Саше, что, если он привезет меня до этого официального подтверждения, никаких осложнений не возникнет. Саше казалось, что катер ползет невыносимо медленно. Едва ступив на берег, он кинулся в редакцию. Ему казалось, что это даже лучше, что я на работе: можно сразу договориться, чтобы меня отпустили. И тогда обратная дорога не показалась бы ему длинной: мы возвращались бы вместе. В редакции Саша обратился к секретарше, но вместо того, чтобы ответить на простой вопрос: в каком кабинете найти меня — она вскочила, как ужаленная. Вскоре в приемную, где обычно могли разместиться не больше двух человек, кроме самой секретарши, на­бились все сотрудники редакции. Так понял Саша, а я по его описанию догадалась, что лицезреть его явились и корректорши, и кое-кто из ра­ботников типографии. Из их объяснений он с трудом уразумел, что я больна, потом, что кто-то меня избил, а редактора увезли в больницу с тяжелым сердечным приступом, и этот приступ как-то связан с моей бо­лезнью или избиением.

Саша сказал, что ему надо отметить командировку в управлении, вы­писать тракторы, коли он именно за этим все-таки приехал, но потом он вернется, завтра... завтра ему необходимо вернуться на поселение, иначе его могут объявить в  побеге,

— Плыви, плыви на свое поселение, — мурлыкала баба Катя, — а через недельку возвращайся за своей невестушкой, она уже на чемоданах сидеть будет — тебя дожидаться. Завтра рано еще ей подниматься в такую дорогу, а через недельку в самый раз.

— Через недельку я приеду, и мы в ЗАГС пойдем, — успокоился Саша, — совет коллектива за это время уже соберется. А сейчас я пошел, вернусь часа через два, от силы через два с половиной. Тогда мне все расскажете.

— Отдыхай пока, приду — наговоримся, — попрощался он со мной, наклонился, чтобы поцеловать, но постеснялся бабы Кати и только прикоснулся губами к моим губам. Когда он поднялся, они с бабой Катей переглянулись, и она, засеменила за Сашей. Вернулась баба Катя не сразу, и я поняла, что она все-таки рассказала Саше о том, что произошло со мной. На какое-то время голова моя снова погрузилась в зыбкий туман, и мне Сказалось, что Саша уже вернулся, и что-то говорит мне, а вот отвечать у меня не было сил.

Но он не вернулся ни через два с половиной часа, ни к ночи. Баба Катя поила меня своими снадобьями, кормила с ложечки, скороговоркой честила всяких бюрократов, которых десяток — не меньше надо обежать, чтобы подписать какую-нибудь бумажку. Но и она уже чувствовала, что Саша не появлялся неспроста.

Сколько дней прошло, я не знаю: каждый день растянулся на долгий год. Но однажды утром ввалился к бабе Кате Леха, лунообразное лицо его было злым.

— Какого парня сгубили! — крикнул он с порога.

По-звериному взвыл, шатаясь, прошел к столу, сел, уронил голову на стол. Он казался сильно пьяным. И все-таки пьян не был, это было что-то другое.

Леха как-то странно мелко подрагивал всем телом.

— Простыл, наверное, — с неестественной улыбкой, словно оправдываясь, сказал он, — на моторке восемь часов добирались, холодно...

Отвел бабу Катю в уголок, что-то зашептал ей, протянул пачку денег.

— Много так зачем? — удивилась баба Катя.

— Надо! Надо парням выпить за помин души хорошего парня Сашка, иначе взрыв может быть...

— Попадешься, — пробормотала баба Катя.

— Двум смертям не бывать! Но в магазин мне сейчас никак нельзя.

Голова моя кружилась. Я хотела выйти на крыльцо, но вдруг пове­ло меня куда-то в сторону, я ударилась о стол, едва удержалась на ногах. Леха довел меня до кровати. Одежда у него была мокрой, и я что-то стала говорить ему о том, чтобы натопить печь и обсушиться. И тут заметила, что в круглых глазах стоят слезы.

Почему-то вспомнила, как Леха на нашей вечеринке веселился, изрекая: «Входящий не унывай, уходящий не радуйся». Такую надпись он прочел на стене камеры и с тех пор не боится никакого срока. Пока жив, можно надеяться, говорил Леха, ничто на свете не смертельно, кроме самой смерти... Отчего же плачет сейчас?

Вернулась баба Катя с сумками, набитыми бутылками.

Я выпила вместе с ними, но водка словно отрезвила меня, туман в голове рассеялся, я вдруг поняла, что должна узнать что-то еще самое страшное. Сказала, что у меня закрываются глаза от выпитого и слабости. Легла, натянула одеяло на голову, незаметно приподняв край, чтобы слышать, о чем будут говорить Леха с бабой Катей. Недолго мне приш­лось ждать. Я не поняла, что сказал Леха, но по тому, как охнула баба Катя и застонала протяжно, стало мне ясно, что это, самое страшное, он и сказал.

Я задерживала дыханье, чтобы не выдать себя. Они поверили, что я сплю, Леха стал рассказывать, что произошло. Подробностей он и сам не знал. Кроме того, что Саши уже нет.

Саша упал с эстакады. Нет, не бросился вниз, отчаявшись, об этом не могло быть и речи, потому что пострадал и напарник. Плохо скрепленные мокрые бревна разъехались под их ногами, одно бревно упало на Сашу. Напарник остался жив, но у него перебит позвоночник.

Леха сказал, что такое случается не так уж редко, никому нет дела по техники безопасности в колониях. Никто за жизнь Саши отвечать не будет.

Когда Леха и баба Катя уснули, я тихонько поднялась. Я знала, где баба Катя держит снотворное. Снотворного мне показалось слишком мало. Я собрала все флаконы и порошки с надписью: «Обращаться с осторожностью».

Почему не получилось, я не знаю. Заснуть мне так и не удалось, мешали какие-то спазмы, началась рвота. Баба Катя вызвала скорую.

На этом я ставлю точку. Пусть аспирант с лицом античного бога и повадками любознательного щенка сам разбирается, до какой сотни меня добирать.

Утром пришла врач и сказала, что самое страшное у меня позади. Я промолчала, но подумала, что самое страшное как раз впереди. Говорят, что кто однажды пытался уйти сам из жизни, обычно повторяет попытку. Сумею ли я? И когда? Не знаю...

Аспирант так и не появился. Может, подвернулся вертолет в областной центр? Или следователь сумел отговорить его? Тетрадь останется со мной. Так даже лучше, Вряд ли мои записки в чем-то помогли бы аспиранту.

1965 г.

Журнал «ПАСТОР ШЛАК»,

№ 1 (9) - 1991, стр. 4-26.