Геннадий Магдеев

                                                      ВКУС МЁДА

Нас было четверо. Мы тащили проклятый ящик, обливаясь потом и матерясь. Причём азербайджанец Алик, алжирец Мурак и турок Семир ругались по-русски. Очень виртуозно. Даже я, хорошо знакомый с поэтикой русского мата, изумлялся. Особенно часто они вспоминали маму директора учебной киностудии ВГИКа. За то, что не дал нам рабочих.

В ящике лежало всё необходи­мое для съёмок: камеры, штати­вы, бутафория… Узкий и длинный, сколоченный из толстых досок, ящик напоминал гроб. Наверное, это был гроб наших надежд, ам­биций и мечтаний в кинематографе. Но тогда мы об этом не знали. Мы волокли и волокли чёртов ящик к павильону… Был первый съёмочный день. Снимали дипломный ко­роткометражный фильм Семира.  Под названием «Наверху, где воз дух чист».

Семир был турок. Но необычный. Единственный нелегальный турок в СССР. В начале 80-х в Турции у власти стояла какая-то нехорошая военная хунта. Между нашими странами были натянутые отношения. Точнее, отношений не было. А обмена студентами – тем более. Но Семир попал в нашу страну из Сирии. В Сирию он сбежал, спасаясь от турецкой полиции. Его хотели арестовать. Как члена левацкой прокоммунистической организации. Типа «Серых волков». Чего они вытворяли – Аллах ведает. Но, видимо, хулиганили по-серьёзному. Вот Семир и сдёрнул нелегально в Сирию, болтался там, как цветок в проруби. Работая поваром, поступал в мединститут. Потом прибился к нашему посольству. Гэбисты из посольства решили: парнишка – наш, хоть и с левацкой придурью. И отправили Семира учиться в страну вечно процветающего социализма. Хотя этот социализм в 60-х уже дышал на ладан. Так Семир оказался в России.

А во ВГИК попал и вовсе случайно. Год его обучали в Киеве русскому языку. С другими неграми-папуасами и прочими придурками из третьего мира. Их в те времена в наших вузах болталось немерено. Болталось без толку. Учились они плохо. В основном пьянствовали и соблазняли наших девчонок.

После годичного обучения «ве­ликому и могучему» их раскиды­вали по вузам. Методом тыка: этот – в политех, этот – в пединститут, этот – в текстильный.

А Семира послали учиться во ВГИК. Без экзаменов зачислили на режиссуру. В мастерскую Алова и Наумова. Известных на весь мир кинорежиссеров. Так-то: не родись талантливым, а родись турком...

Учился Семир через пень-коло­ду. А в режиссуре и вовсе ни фига не смыслил... Но не выгонять же прокоммуниста-турка. Почти вто­рого Назыма Хикмета. Дотянули его кое-как до диплома. Тут мы с Семиром и столкнулись лбами.

В общежитии волею случая моим соседом по блоку оказался сириец Али – высокий молчаливый детина. Тоже с режиссерского кур­са Алова и Наумова. Папа Али был большим человеком в своей Си­рии. И очень богатым к тому же. Как-то Али позвал меня в гости. И я пошёл крепить советско-сирий­скую дружбу. Али достал бутылку виски «Джонни Уокер», блок «Мальборо» – и мы посидели. В те годы и в Москве «Джонни Уокер», блок «Мальборо» имели не все смертные.

Иногда вечерами у Али собира­лись студенты из разных арабских стран. Братья-мусульмане сидели спокойно. Без пьянок и девочек. И без травки. Видимо, говорили на свои мусульманские темы. Или ещё о чём-то высоком. Среди них часто бывал и Семир. Так мы с ним случайно и познакомились.

Внешность Семир имел совсем не турецкую. Голубые глаза и белая кожа. Лысина и кудряшки светлых волос до плеч. Довершала экзотику рыжая борода. И лишь  нос у него был тонкий и хищный. Как у ястреба-стервятника. Невысокий и сухощавый, Семир и в фигуре имел какую-то хищную пластичность. Опасность исходила от его движений. Но опасность  не волка, а скорее шакала.

Однажды в пору совместной работы я по делу зашёл к Семиру в комнату. Он лежал на общежитской койке босиком. Пальцами левой ноги держал коробок. А меж­ду пальцами правой сжимал спичку. И пытался зажечь её, чиркая о  коробку. Такой вот фокус-покус выделывал. Зачем и для чего – загадка.

Так вот, познакомились мы с Семиром. Ничего особенного. Обычное знакомство. Потом всё произошло неожиданно и быстро. Как и бывает в нашей жизни. Сценарий дипломного фильма у Семира зарубили. Нового сценария  не было. Времени в обрез – защита диплома под угрозой. И тут Семир кинулся ко мне, И я согласился помочь – в кратчайшие сро­ки написать сценарий фильма. Блин, единственный турок в стране был, и тот мне достался...

Я взялся писать сценарий. И сделал большую ошибку. Но ког­да это понял, отступать было поздно. И по заказу Семира написал такой вот «шедевр»: действие  происходило в Америке. Мафиозный клан, вроде «Коза ностры». Один из членов клана постарел и поглупел. Пить стал, гад, и болтать лишнее. В общем, надоел пахану и браткам по клану. Вот они и надумали его грохнуть. А у болтуна-алкаша был племянник. Ему-то пахан и предложил завалить дядю. Сделаешь – почёт тебе и повышение в клане. Сразу «наверх, где воздух чист». В этом и была психологическая феня: как бы «страдания молодого Вертера». То бишь молодого бандита. И дядю жалко, и наверх хочется – к пахану поближе. Ещё подпустили розовых соплей: дядя понимал, к чему дело идёт. Просчитал. И этак иносказательно, намеками уговаривал племянника грохнуть себя. Для племянникова же блага. Мне, мол, всё одно хана, а тебе надо в люди выйти.

Сценарий заканчивался гангстерским хэппи-эндом: племянничек мочил дядю. Но и братки его мочили тоже. Они, собаки, не могут, чтобы по-честному. Хотя, может, «единственно предавший, кто тебе поверит?».

Как мы с Семиром сочиняли «триллер века», как я писал – отдельная песня. Наверное, в придумке сюжета Семир отталкивался от своего славного прошлого.

Сценарий утвердили и разрешили снимать. И мы приступили к съёмкам. Для понта Семир взял двух операторов: азербайджанца Алика и алжирца Мурата. Поэтому съёмочная команда по состояла из братьев-мусульман.

Но всё же дотащили мы ящик до павильона. Заволокли вовнутрь, a там темно.  Бросили ящик у входа. Начали разбираться, что к чему. Зажгли дежурный свет. Огляделись. Смотрим – выгородка в углу павильона. Что за фигня такая? Вошли в выгородку и видим: стоит декорация. Похоже на средневековый замок – узкий коридор, зал с готическими стульями, грубо сбитый стол посередине. А фанерные стены декорации сделаны как бы из диких валунов.

– Это чего такое? – удивился Семир.

– Бобров с 4-го режиссёрского курсовой фильм снимал, – сказал Алик. – Со Смоктуновским.

– Уговорил всё же, – усмехнулся Мурат. – Ну, Бобров…

– Уговорил, – кивнул Алик. – Шустрый парень.

– А у меня в курсовом фильме Джигарханян снимался, – похвастался Семир.

– Что, армяно-турецкую дружбу крепил? – подначил Семира Алик. – За 1914 год?

– Да, крепил, – Семир не въехал в подначку. – Я звал его и на этот фильм. Но Армен Борисович занят. Пришлось пригласить Марцевича.

– Марцевич – нормальный актёр, – сказал Алик. – Сыграет.

– А нашему сценаристу не нравится, – взглянул на меня Семир.

– Почему не нравится? Хороший актёр.

– Ты же просил Пороховщикова звать?

– Просил, – согласился я. – Пороховщиков сыграл бы главу мафии классно.

– Я говорил с разными людьми, все считают: он каменный и однообразный.

– Семир, ты бы больше своей головой думал, – начал заводиться я. – Глава мафии должен быть каменным. Большим и сильным.

– А Марцевич будет хитрым и коварным.

– Как ты?

– Немножко как я… – засмеялся Семир.

– Пусть будет, – устало кивнул я. – Тебе виднее: ты режиссёр.

Слово «режиссёр» сработало – Семир важно оглянулся на Алика:

– Бобров съёмки закончил?

– Закончил.

– Когда декорации разберут?

– Завтра, наверное.

Семир поскрёб свою ры­ло бороду, подумал...

– Алла! – воскликнул он. – Тогда мы тут сцену посвящения в мафию снимем. Сегодня! Декорации подойдут. И экономия – строить не надо! Якши?

Алик переглянулся с Муратом.

– О’кей, – сказал Мурат. – Снимем на раз!

– Сколько идёт сцена? – по-деловому осведомился Алик.

Семир вопросительно глянул на меня.

– У тебя режиссёрский сценарий в руках, – сказал я.

Семир бестолково зашелестел листами:

– Темно здесь, как у негра в заде…

Пришлось выручать турецкого Тарантино.

– Сцена идёт три минуты, – объяснил я. – Проход мафиозников по коридору. Посвящаемый встаёт на колени. Целует руку пахану. Тот берёт кинжал и бокал. Посвящаемый – надрез на руке, кровью капает в бокал с вином. Пьют с паханом. Короче, всё в лучших традициях жанра, – поморщился я.

– А клятва? – спросил Семир.

– Да написал я эту клятву…

– Сколько по времени? – Алик уже прикидывал планы и ракурсы съёмки.

– Тридцать секунд.

– А где клятва? – задёргался Семир. – Где она?

– В сумке, – ответил я. – Сейчас отдам

Я пошёл из выгородки в пави­льон. В ящике лежали и наши сум­ки. Я шёл и думал, что наш заме­чательный мэтр по сценарным премудростям не прав. На заня­тиях он говорил, что сценарист – это вечная невеста на выданье. Нет, скорее сценарист – это де­вочка на панели. Стой и жди, ког­да тебя снимут. А если снимут, то кто и как тебя будет иметь – воп­рос далеко не праздный. И зачем я связался с турецким олухом – побочным сыном нашего кинема­тографа? Ну какой из него к чёрту режиссёр? Талант – дело такое: или он есть, или его нет. Третьего не дано! За годы учёбы во ВГИКе я это хорошо пенял.

Я возился у ящика – доставал сумку, искал листки с клятвой посвящения. Кто-то заглянул в павильон. Осторожно вошёл, потоптался, пошёл к выгородке. Дядька какой-то: хэбэшные брюки, рубашка-распашонка, летняя кепочка и стоптанные вельветовые сабо на ногах.

«Наверное, директор студии прислал рабочего-монтировщи­ка», – решил я. Дядька скрылся за углом выгородки. Я взял сумку и пошёл вслед за ним. У входа в выгородку стоял дядька и с любопытством заглядывал вовнутрь.

Я хотел пройти мимо: мало ли кто шляется по съёмочному пави­льону. Но взглянул на дядьку и обомлел. Передо мной стоял Ин­нокентий Михайлович Смоктуновский. Собственной персоной!

Он посмотрел на меня и по-дет­ски улыбнулся:

– Здравствуйте! А что там дела­ют? – и кивнул внутри выгородки.

– Здравствуйте, Иннокентий Ми­хайлович, – ответил я. – Снимать собираются.

– Правда? – удивился Смоктунов­ский. – И я вчера здесь снимался. У Боброва. А сегодня приехал на озвучивание.

– Мы знаем, что вы снимались, – улыбнулся я. – Вот решили исполь­зовать декорации Боброва для своего фильма.

– Подходят? – обрадовался Смоктуновский.

– Вроде, подходят.

– Вот и славно! Вот и славно! – засмеялся Смоктуновский. – Что снимаете?

– Дипломный фильм.

– О чем?

– Ой, сказать страшно: Амери­ка, мафия, убийство…

– Как интересно, – улыбнулся Смоктуновский. – А кто режиссёр? Вы?

– Нет, я сценарий писал. А ре­жиссёр – вон тот бородатый турок.

– Турок? – изумился Иннокентий Михайлович. – Настоящий?

– Настоящий. Дипломник из ма­стерской Алова-Наумова.

– Что вы говорите? Замечатель­ные мастера у вашего турка.

Тут Семир и остальные замети­ли нас. Сначала они разинули рты от удивления. Потом подошли к нам. Поздоровались–поулыбались. Начали бестолковый разговор. Больше всех старался Семир: за­зывал Смоктуновского пройти в выгородку, объяснял, про что сни­мает фильм, и вообще лез чуть ли не обниматься.

Иннокентий Михайлович слушал и улыбался.

Он стоял удивительно простой и не пафосный. Трудно было пред­ставить, что перед нами стоит ве­ликий артист. Гений – в прямом смысле этого слова!

Наконец Смоктуновский спросил у Семира:

– А что будете делать после учё­бы? Вернётесь в Турцию снимать кино?

Семир потускнел. Путь в Турцию был заказан. Там его ждал сплош­ной «хэви-металл»: наручники, ре­шётки и заунывное соло муэдзина на минарете.

– Не знаю, – грустно сказал Семир. – В Турцию вернусь когда-нибудь. А снимать кино... Там ведь капитализм. Для кино день­ги нужны. Где взять? Наверное, придётся выращивать петрушку в Турции, – пошутил он.

– А что, хорошее занятие, – зас­меялся Смоктуновский. – Вырастить отменную петрушку в Турции – тоже искусство. Не каждый сумеет сде­лать это толково. Талант нужен во всём, чем бы человек ни занимал­ся.

– Верно говорите, Иннокентий Михайлович, – закивал Семир.

– Вот наш театр – я ведь служу во МХАТе, – пояснил Смоктуновс­кий, – только что вернулся с гаст­ролей по Сибири. Новосибирск, Омск, Красноярск… А я родом из-под Красноярска: посёлок в 60 километрах от города. Там у меня матушка живёт, братец. Он хозяйство ведёт. Такой хозяин. Ух! Талант! Мы играли в Красноярске – родственники приехали, конечно, посмотреть. А после спектакля на выходной повезли меня на роди­ну. Так сказать, в гости. Приеха­ли. Дом у братца – прямо дворец! Но лето, жарко – стол во дворе накрыли. А на нём – и сальце копчёное, и огурчики-помидорчики, и мёд домашний… У братца своя пасека: так он мёд прямо в сотах выставил целыми мисками. Мёд замечательный: янтарный, густой – и в сотах Возьмёшь кусочек – и в рот...

И Иннокентий Михайлович сде­лал актёрский показ на физичес­кое действие. Точным и пластич­ным движением руки он как бы взял кусочек мёда из миски. Зап­рокинул голову и положил в рот, зажмурившись от удовольствия. Это было сделано мастерски. Я, казалось, увидел и миску, и мёд в сотах. И даже ощутил вкус самого мёда – во рту стало сладко и аро­матно.

Я стоял обалдевший. Господь сподобил увидеть настоящее чудо: лишь один жест великого актёра. Но какой жест! Гениальный!

– Я думаю, неважно, чем зани­маться, – закончил Иннокентий Ми­хайлович. – Главное – делать это талантливо и от всей души, – он улыбнулся дружески и склонил голову в поклоне. – Очень рад был общению с вами, милые друзья. Позвольте попрощаться: надо оз­вучивать роль.

И Смоктуновский ушёл. Похлопывая стоптанными вельветовыми сабо.

Вот, собственно, и вся истории.

… А фильм мы всё же сняли. Смонтировали его, озвучили. И я увидел своё имя в титрах на… ту­рецком языке. Конечно, до шедев­ра фильму было далеко. Но тут, как говорится, выше головы не прыг­нешь. Тем более, если голова ту­рецкая... С этим фильмом Семир и уехал в Турцию. Его не посадили. А лишь отправили служить в армию. Но это уже другая история…