Ого, какая бутылка красивая – я такой сроду не видал! Как звать-то, кстати, а то не познакомились – меня вот дед Виталий кличут. А тебя Артёмом, значит…сейчас, погодь, только сала порежу нам на закусь, да огурчиков. Коньяк с огурцами не пьют, говоришь? Дык не рукавом же будем закусывать-то? Ну, за знакомство! Записать есть на чём, то что я тебе сейчас плести буду? Ишь, на телефон прямо – раньше магнитофоны были, а теперь в телефонах ваших всё есть, кроме телефона, хе-хе! До чего дошла наука – полетела в космос сука. 

Мягко первая пошла, зараза, не то что наша косорыловка, самогонка-то, да водка из сельпо – я так по старинке зову – сейчас какой-то там «маркет» частный, тоже городского одного магазин. 

Ну, теперь слушай, раз собираешь сказки, расскажу тебе не сказку, а то, что у нас тут лет с тридцать тому было, про тёзку твоего, Артём тоже звали. Включай свою хреновину на телефоне… 

* * * 

Вот, значит. Прошкины у нас жили в аккурат на окраине села, Любка была баба тихая, дом её был, от родителей достался, там липа ещё такая древняя у дома стоит. А мужик ей, Витька-то, шелопут и сволочь попался, хоть о покойниках плохо не говорят. А сын, как народился – Артёмом назвали. 

Прошкина-то Тёмку всю жизнь (да и какая у него жизнь-то была тут с детства, пока не пропал, так, надсмешка судьбы!) и дразнили «по пояс деревянный» да «Буратин» - ну то уж детишки прозвали, теликов-то насмотрелись, где Буратин этот деревянный скачет всё. 

А дразнились потому, что по деревне слухи шли похабные и дурные, будто мамка его, ну, Любка Прошкина, уж то ли в лес ходила да лешак её снасильничал, то ли… Срамно говорить-то, всякого наболтают… Будто мужик её, Витька покойный, да туда и дорога... Будто эта пьянь подзаборная раз сучок еловый себе привязал да Любку этим сучком-то пользовал, глумился, словом. Однако никто не был при том, свечку не держал, конечно. Наболтать всякой грязи и я тебе могу с три короба, сам знаешь – от дерева человечьих детей не бывает. А только всё, что рассказываю теперь – правда истинная была. 

Когда только он родился, говорят – ну, это медичка наша, она же и акушерка, если надо, рассказала подругам по секрету - а уж у баб какие секреты, сам знаешь… да я не ухожу в сторону, городской, ты чего?. Пришёл, попросил рассказать – дак слушай! Да не обижаюсь я, а только не перебивай. 

Значит, когда родился он – будто весь как корой покрытый, коростами такими – акушерка чуть не сронила его на пол. А сам молчит – она давай с него кожицу-то сдирать с переполоху, не знает что делать, а он как зареви, живой мол! Тельце-то его всё тёмное, говорила, и пахло от него, как от дерева когда кору дерёшь. 

Любка-то, мать, когда показали ей, да дух-то свежего дерева услыхала – чуть не ополоумела, белугой заревела, ей медичка всё нашатырный подносила тогда и капли успокоительные… Чего «короче»? Опять перебиваешь! Ну ладно, наливай давай, там есть у нас? Есть, ну… 

Папаня его, Витька, когда Любка вернулась домой с сыном, давай её бить смертным боем, сволота такая – уже и до него сплетни дошли! Потом из дома ушёл и запил пуще прежнего, всё у приезжих ошивался – нерусские у нас шабашили, школу на лето ремонтировали, ну и самогонку да водку жрали временами, не хуже наших, как бригадир ихний отлучится, в город там или куда. Короче, убили его – сам полез на одного шабашника, тот и ножом пырни возьми… Пьянка, пьянка всё. Сельсовет уж потом на похороны деньги выделил, схоронила Любка мужика своего, забулдыгу. Того, кто убил, посадили, а бригада съехала сразу, наши, деревенские, потом доделывали ихние объекты. 

И вот, Тёмку этого по селу нагишом-то не видел никто сызмала – даже и по пояс. Малой был, так Любка, видать, его купала, да в баню, подросши, поди сам ходил – а баня у них своя, справная была. А так всё сызмала в рубашечках с рукавами, да плотно застёгивался, да в штанах длинных, и в жару ничего лёгкого такого не надевал. Ну а коли человек в жару рубашку не скинет – значит, чего-то стыдится, чего-то на теле не того, болячки какие. Сама-то Любка дояркой на ферме всю жизнь проработала, да ещё в медпункте полы мыла – им с сыном хватало на прожитие. 

Ребятишки его с детства невзлюбили почему-то – то ли от родителей наслушались баек поганых, то ли сами что чуяли, но только дразнили часто – «Деревянный» да «Буратин», били бывало, хотя он вроде и не вредил никому, не пакостил. Такой тихий весь был мальчонка, и улыбка добрая, как улыбнётся – и ребятишки замолкали, не дразнились. 

Да и взрослые не шибко Тёмку жаловали – от него всю дорогу деревом будто пахло, да слухи-то эти тоже… Я вот да несколько ещё человек его и жалели – кто конфетку даст, кто по голове погладит – дитё же, а уж что там языками дураки треплют – ихнее дурацкое дело. Так вот походя, на улице увидишь, поздоровкаешься с ним – а он улыбнётся, ровно солнышко весеннее засветит. Так-то малец добрый и безобидный, а вот сторонились его многие. Ну а он привыкший уже – как подрос, и время свободное было, летом там - всё по-за деревней слонялся, то в лесу, то на кладбище часто ходил, на папкину могилу – видать всё ж скучал за отцом-то, которого и в глаза не видел. Странный ещё тогда был. 

Ну, наливай опять… чего, уже нет? Лихо мы с тобой её приговорили. Мать, мать, слышишь! Сбегай за бутылкой, а? Да не пьяные мы, тут человек приехал, ваши сказки бабские собирать, уважить надо. Вот и рассказываю ему про Тёмку, Буратина нашего, помнишь? Что, сам сходишь? А маркет этот найдёшь? Ну ладно тогда… 

… Ого, аж две принёс! Лихо! Мать, да не ругайся, лучше вон ещё капустки принеси да с нами посиди. 

Вот. А учился он в школе хорошо, у нас тогда десятилетка ещё была – всё грамоты давали. И за это его опять же ребятишки невзлюбили, тут дело известное, не любят тех, кто в отличниках ходит. 

Как взрослее стал, к девкам давай интересы проявлять – а они его тоже всё дразнят, бывало. Одна только Наташка Ковалина, агронома дочка, ему это… как у вас по-городскому говорят… симпатизировала, ага. Ну, он всё около неё вился, и она с ним ходить давай, лет по шестнадцать им было. Да просто ходила, дружили, не подумай чего – тогда такого блядства, как сейчас, у нас не было – это вон теперь молодёжь эти, «егуары», что ли всё жрёт, ну, такие – как брага, да грешат как собачки под каждым кустом. Тогда, при советской власти, спокой был насчёт этого – и старших уважали. 

А потом как-то в клубе на танцах ребята его избили, такие ж ровесники его, а её застрамили – давай «деревянная невеста» дразнить. Ну, Наташка заплакала, да до дому побёгла с клуба этого дурного. 

А наутро у агронома, Наташкина бати-то, весь забор дёгтем измазали да матюги написали. Тот участковому нажаловался, потом приходит к дочкину ухажёру домой, да с хрена на хрен материть давай: дескать, к моей дочке чтоб ни шагу больше, да распоследними словами всё кроет и его, и Любку, мать-то – а лето было, жара, у всех окна пораскрываны… ты чего мрачный такой стал, городской? Наливай давай, или я сам щас… На вот полную тебе, а то аж лицом потемнел. 

Ну вот, окошки пораскрываны, говорю – а на селе бабка Антонина такая была, всё вынюхивала слухи всякие да ровно сорока на всех углах потом пиздела. Вот она и рассказала, что в окошко подглядела – будто, значит, агроном орёт на Артёмку, мать-Любка плачет – а Артёмка сам весь аж чёрный стоит, ну как ты сейчас… чего, плохо может стало, полежишь вон в зале на диване, поспишь?. 

И вот, будто, Антонина брехала, у Артёмки на животе рубашка-то прорвалась, и оттудова как щупальцы какие или корни… пучком таким, говорит, метра два, выскочили – да агроному в живот, да за шею душить стали… Дальше Антонина не утерпела такое смотреть – «свят-свят-свят» закричала да бежать! Ясное дело, не поверили сплетнице про эти корни. Так что как там на самом деле было – неизвестно, и чем Деревянный агронома убивал – тоже. 

* * * 

Короче, потом к Любке с Артёмом народ-то сбежался, как Антонина им набрехала всё это – смотрят, а Любка мёртвая лежит, сердце не выдержало, а агроном Ковалин весь как есть изувеченный, смотреть страшно. Артёмка же пропал, как не было – сбежал, поди, в город. И потом ещё, помню, одного из тех ребят, что Артёмку в клубе били, в тот же день нашли задушенного – тоже, видать, он постарался. А сам Тёмка исчез из села, говорю, и в каких ебенях теперь обретается, даже не знаю. Ну а Наташка, подружка его,как отца схоронили, тоже с матерью от нас куда-то подались. 

Вот такая история была у нас… э, ты куда собрался, лица нет! Говорю, переночуешь у меня давай. А-а, на улку решил – давай-ка я с тобой, а то бывает, озоруют ребята по вечерам, побить могут, если не местный. Заодно покажу, где тот дом, ну, где твой тёзка жил. 

… Ух, вечер какой тёплый!. И природы у нас пока живые в селе, шибко не испохабили, как у вас в городе-то – чуешь, какой воздух духмяный… откуда то свежим деревом доносит, чуешь? Ну, это лесопилка неподалёку - лесопилка стоит в яме, окружённая хуями. 

Вон, видишь развалюху? Вот тут всё и случилось – после того там никто и не селился, как Любку схоронили – я бы тоже не стал, по честному. Дом-то прогнил, и никто его не трогает, боятся, хотя времени прошло . Одна липа вон стоит, никто не хочет спилить. Чего лыбишься-то? Стой, я вот теперь тебя узнаю кажется… Тёмка, ты что ли… а вот липа ваша… ох, да ты как столько лет спустя вернулся… я ж вижу, лицо вроде как знакомое! 

Эй, чего творить-то удумал, куртку расстёгиваешь… а рубаха сама рвётся… права Антонина тогда оказалась, что ли… ой не могу, сердце!. 

* * * 

… – Поднимайте старого, ребят, давай-давай… пьяный видать, ну-ка… бля, да он не дышит!. Мишаня, до участкового беги скорее да до медички, пускай сюда идут, к Буратинову дому. 

- Главное, возле дома этого поганого и помер, где Буратин, Деревянный-то жил, батя мне ещё малому рассказывал, как он с ним в школе учился и бил часто – а потом этот Буратин вроде убил кого. 

- Гля, ребзя, на липу… фонарь у кого – посвети-ка… 

- А я утром тут проходил – никакого на ней нароста не было, а щас смотри, какой здоровый, как человек стоит…