|
Олег Павловский:
«Мне на роду было написано стать художником»
Шестидесятые годы, начало семидесятых…
Не знаю, как у кого, но лично у меня любое упоминание о том периоде двадцатого столетия вызывает чувство ностальгии, память неудержимо устремляется воспоминаниями в прошлое. Не потому только, что тогда было детство… юность… первый робкий поцелуй, и ты был самым счастливым человеком на свете. Потому-то, наверное, так дороги, любимы до сих пор фильмы Владимира Меньшова «Москва слезам не верит» и Михаила Казакова «Покровские ворота»...
Но тогда время действительно было интересным, обновлённым и, даже смело можно сказать, судьбоносным. Взять, к примеру, нашу литературу — ведь было, было что почитать, послушать! Это, прежде всего, так называемые, поэты-шестидесятники: Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина… Конечно же, Борис Пастернак, Александр Галич, Иосиф Бродский, Юрий Визбор, Владимир Высоцкий, Булат Окуджава, Александр Солженицын, Юрий Ким, Арсений Тарковский, Василий Шукшин... Кроме того, именно на этот период пришлась общественная реабилитация (восстановление репутации) таких известных деятелей литературы, как Анна Ахматова, Михаил Зощенко, Михаил Булгаков и другие, кто ранее, можно сказать, безжалостно подвергались односторонней критике. Время, ознаменовавшее начало поистине но-вейшего этапа развития нашей литературы. Это и реальные попытки постижения противоречий социально-политического развития общества, и совершенно иные образы, и поиски новых форм художественного воплощения действительности, и смелые эксперименты в области художественного воплощения идейных замыслов, что существенно отличались от традиций русского классического реализма…
А самиздат?! А новая волна русского литературного авангарда, поэтический постмодерн, неофициал?
Поэтому, когда узнал, что мой гость — Олег Павловский, художник, поэт, публицист — из тех… далёких 60-70-х годов… сразу захотелось задать массу вопросов. К тому же Олег ещё и непосредственный участник литературных процессов, что происходили у нас в стране, человек, много знающий не понаслышке и не из учебников…
Словом, сомневаться не приходилось, что наша беседа получится интересной.
— Да, признаюсь честно, перед тем, как взяться за это с вами интервью, я «перешерстил», можно сказать, весь Интернет в поисках хоть какой-то информации о вас. Конечно, нашёл. К примеру интервью Виолетты Баша с вами… И первое, что пришло в голову, какая мысль? Каков талант, какая яркая, неоднозначная и творчески многосторонняя личность! Художник, поэт, публицист… — всего сразу не перечислишь. Вот скажите, пожалуйста, как это всё умещается в одном человеке? Тяжела ли такая ноша?
— Игорь, это никакая не ноша, а я бы сказал «стечение обстоятельств», как, впрочем, в любом деле. Я вырос в семье военных людей и, хоть это были не «строевики», я не мог избежать своей судьбы — был и яхтенным рулевым, и танкистом, но всё в своё время. Дед по матери до войны закончил ВХУТЕИН — служба в Красной Армии уже потом… так, что мне на роду было написано стать художником. Ну, а Ленинград, Балтика, — куда от них денешься?
Ленинград был одной из двух литературных столиц в СССР, а родился я и некоторое время в юности жил в Москве. В Москве бывал наездами всю жизнь. Но Ленинград уже в 50-х мало, чем уступал Москве — крупнейшие заводы, научная и производственная база — всего не перечислишь, а на Невской верфи строили даже корабли. Эрмитаж был когда-то вторым музеем мира (до продажи американцам «Мадонны Альбы» Рафаэля и «Портрета папы Иннокентия» Веласкеса). Но по некоторым показателям равного ему музея в мире не было. Лет с девяти, получив тридцать копеек на мороженое и на трамвай, я ездил из Озерков через половину города в центр. Почти все музеи были бесплатные. О нас заботилось государство, советский народ был действительно самым культурным и образованным народом в мире. Вот если бы не «троечники»…
Должен заметить, что и областные центры, Курск, например, тоже не были обделены заботой народа, — я в детстве не встречал такого бескультурья, какое встречаю теперь.
Наши отцы и деды были фронтовиками, матери — пережили войну. И везде, где бы ты в молодые годы не был — везде ты видел, как бы присутствие истинно русской культуры — будь то столица или сравнительно небольшой город. На селе тоже не было ни повального «русского пьянства», ни воровства — все это уже достижения демократии. Скорее недугами больших городов страдали некоторые районы Замоскворечья. А Ленинград был на редкость культурный город, даже девятилетний мальчишка мог без опаски бродить по его улицам и площадям в белые ночи.
Немалая роль принадлежала архитектуре этих городов, обилию парков и мостов, каналов и рек, будь то Мойка или Нева. Лодку в ЦПКиО я мог взять на прокат самостоятельно уже с 14 лет.
Во всем чувствовалось необыкновенное ощущение свободы и подлинной независимости. В яхт-клубе с 15 лет я выходил в Финский залив на фольксботе под честное слово, если рулевым был парень не моложе 17-ти. Людям доверяли. Мальчишкам с 16 лет доверяли даже акваланг, но под присмотром старших.
Времена меняются, теперь совсем не видно мотоциклов и велосипедов, а раньше их было полно в каждом дворе. Как сказал Лев Толстой: «Талант — это минимум наследственности и хорошее питание в детстве»…
— Олег, раз речь зашла о таланте, то, по-вашему, что есть талант? Это такая Божья милость? Или талант даётся человеку от природы, пусть «минимум наследственности»? Или он всё же формируется с годами и в процессе творческой деятельности? Каковы его основные компоненты, если таковые вообще есть?
— Талант, конечно, это не выдумки психоаналитиков, это вполне объяс-нимое явление, но и Милость Божья, если под божьей милостью понимать не-которую совокупность явлений природы и биополе Земли в первую очередь.
Талант невозможно подменить интеллектом, то есть физической памятью и знаниями — талант оперирует более тонкими связями, материей совсем иного рода. Это интуиция и генетическая память многих поколений, которые позволяют таланту «входить в энергетическое поле Земли».
Но и этого мало, необходима ещё и колоссальная энергетика, мощное энергетическое поле человека Земли, которое индусы называют «аурой». Иногда люди способны её видеть, а уж чувствуют во всяком случае. Стихи, картины, музыка творцов обладают помимо энергетики и огромной информативностью, ведь биополе — это не только энергетическое, но и информативное поле. Если поле земное входит в контакт с энергетическим полем самого творца, то происходит акт творения. Учителя академий хорошо это понимали и «вдохновению» всегда отводили должное место и значение. Учиться, конечно, необходимо, но то, что для гения казалось бы пустяк, то для остальных непосильная задача. Люди ведь и знанием пользуется не одинаково. Талантливые люди говорят просто и понятно, а «интеллигент» Вам «все извилины забьёт» ненужной информацией, которая, признаться, ему совсем ни к чему.
Как говорили древние? Правильно, «лаконичность — это вежливость мудреца»…
Можно сказать, что талант — это и сила духа, и сама душа Человека. Душа — это тоже сгусток биополя, имеющая даже массу, то есть физический вес. У человека она весит чуть более 20 грамм, у мышки не более трёх, а у гениев душа многократно больше… Надо сказать, что у слона этот сгусток электромагнитного поля весьма невелик — слону он без надобности.
Тут всё просто, разные люди обладают и разными контурами сознания. У бомжа это контур биологический, иначе бы он не выжил в невыносимых условиях, у большинства людей — эмоциональный, люди любят «пообщаться». Учёный обладает третьим контуром — семантическим (знаковым), у героя сознание социально-половое, героизм — это идентификация, в том числе и половая, личности по отношению к окружающей среде — отсюда и чрезвычайная эффективность поступков героя в социальном пространстве.
Пятый контур, нейросоматический — это достояние художников и вообще творцов действительности. Иногда мы называем его интуицией, иногда особым типом видения не только ситуации, но и её конечного результата. Здесь работает и «зрительная память», и память генетическая. Можно сказать, что все великие полководцы, первооткрыватели, творцы были художниками. Сочинить можно все, что угодно — увидеть и победить дано лишь очень немногим.
Талант не «формируется», со временем приходят только знание и мастерство.
Быть талантливым не так уж и приятно. Тебя может уважать дворник дома № 14 и даже полюбить, — у него своё дело, у тебя — своё. Талантливых людей чаще всего «не понимают» именно «товарищи по работе». Понять — это тоже большое искусство. А вот непонимание часто вызывает у людей агрессивность, злобу и ненависть. В целом, человек понимает, кто его собеседник, скажем так, но как слабенькому духу проникнуть в глубину доброй и сильной души? Увы, это аксиома.
— Тут с вами так сразу и полностью не могу согласиться, ибо, как мне кажется, какая-то доля формирования таланта всё ж присутствует… хотя! Нет, наверное. Ведь, помимо таланта, есть ещё способности, а это уже действительно совершенно иное…
Что же до того, что понимание другого — это тоже большое искусство, а непонимание часто вызывает у людей агрессивность, злобу и ненависть — вот тут, пожалуй, полностью с вами соглашусь. Отсюда, наверное, многие беды нашего общества — как думаете?
— Игорь, эта история стара, как мир… Кого выдвигает арбитр, явного претендента, который превосходит самого арбитра? Ничего похожего. Он выдвигает того, кто хуже, чем сам судья (чтобы собственное тщеславие не пострадало). Если ты не способен даже не превзойти, а хотя бы догнать претендента, то постарайся его унизить… А вообще здесь работает немало факторов — и непонимание, и обида на самого себя, и обыкновенная подлость — так было всегда, увы…
Вам интересно знать, откуда в СП СССР Ленинграда в 70-е вдруг появилось столько «молодых дарований преимущественно женского пола»? Очень простая схема: ЛИТО – редакция – плюшевый диван – редакция – типография! Путь к Олимпу долог, но и «мебели» хватает… А ещё можно поить вином и коньяком в кафе СП на улице Воинова маститого члена секретариата — у «писателя» всегда мало денег…
В городском СП Санкт-Петербурга при приёме в союз требуют три экземпляра книжки, а на Конюшенной в СП РФ — тридцать, а почему? Авторитетов катастрофически не хватает, в ход идёт макулатура. А на Невском рецензентами являются часто Аркадий и Борис Стругацкие, известный поэт А. Кушнер и другие примерно равные им по рангу.
Но... «существует поэзия такого уровня, что любые иерархии теряют всяческий смысл»…
— Бродский?
— Он самый.
— Но вернёмся к творчеству. Что больше преобладает в Олеге Павловском — художник или поэт? И почему?
— Так поэт и есть художник, принципиального различия здесь нет…
— Конечно, глупо бы было это оспаривать… Я о другом.
— Произведение искусства — это не изделие члена гильдии мастеров, произведение искусства — это социальный феномен.
В средневековой Европе художников ценили, а работников подмостков (театров и балаганов) даже хоронить запрещали на освящённой земле. Тем не менее, итальянская «комедия дель арте», в которой участвовали не только Коломбина, Арлекин и Пьеро, но и весь народ на улицах городов прочно вошла в историю мировой культуры. Тоже можно сказать и о выдающихся произведениях драматургов и кинематографистов, о феноменах народного творчества и даже ремёслах…
Да, я художник и поэт, и проектировщик (дизайнер) тоже неплохой. И авторские песни писал…
Я думаю, что мне просто благоприятствовали обстоятельства, как некому баловню судьбы — меня окружали мастера. Но, должен заметить, это очень узкий и до некоторой степени замкнутый круг, и принимают в него крайне неохотно.
— Интересно… точнее — любопытно, как вы творите? По вдохновению, когда вдруг Муза посетила? Или… надо — делаете?! Вообще, по-вашему, что есть вдохновение? Если его нет, то иначе как можно назвать процесс, когда строчки «пишутся сами»?
— Я не творю, Игорь, я занимаюсь своим делом, а строчки пишутся сами тоже не у всех людей одинаково. Как я смогу вам рассказать, что простой песок может стать горячее огня? Попробуй, объясни… Чем я смогу объяснить, какой чёрт понёс молодого Хемингуэя воевать, или что заставило Фолкнера стать лётчиком? Вы вчитайтесь в их строки, и… всё равно объяснения нет.
Я думаю, что вдохновение — это и есть человеческая совесть, которая иногда вырывается наружу.
— К какой художественной школе вы относите себя?
— Вы задаёте, Игорь, довольно не простой вопрос. Я полагаю, что в мире существует только одна школа, и это школа реалистическая. К этой школе принадлежат в равной степени и Ван Гог, и Микеланджело. Художник в принципе не может быть оторван от жизни. В противном случае, — зачем ему все эти развлечения?
— Олег, ваше рождение как художника и поэта пришлось на 70-е го-ды, можно сказать, не просто на Ваших глазах зарождалась новая литература, но и Вы стали непосредственным участником…
Расскажите немного о литературном Ленинграде начала 70-х и неофициальной литературе, начиная с «первой волны» ленинградского андеграунда…
— Ладно, попробую.
На самом деле к неофициалу я примкнул уже конце 70-х, я был поэтом, да ещё и молодым. Гораздо интереснее и важнее те люди, которые были и старше, но приняли меня, хотя никаких обещаний мне никто и не давал.
Авангард, Игорь, в принципе, ничем не отличается от официальной литературы, и было бы ошибкой предполагать, что авангардисты только тем и занимались, что костерили, сидя на кухне, например, Лебедева-Кумача! Я встречался с серьёзными ребятами и честными — нас объединяло «некоторое давление» со стороны властей. Достоевский тоже был авангардистом, но русская литература как была, так и осталась русской литературой.
И вот здесь мне придётся сделать небольшое лирическое отступление…
— Почему бы нет! Это интересно.
— Тогда... Концерт по заявкам. Виктор Кривулин:
«Что подчиняло музыке слова?
Что обошла, что превзошла молва?
Прохладно в городе моем прямоугольном.
Прохладно в городе, где я любил вас — нет!
Я не забыл, мы — были, нам не больно
и дай нам Бог не видеться сто лет»…
Виктор Борисович не просто мой друг, Кривулин — глава на протяжении тридцати лет всего ленинградского авангарда. Филолог по образованию и поэт по жизни. Например, тов. Бродский (если на самом деле) по сравнению с Виктором, то это как настоящие сапоги и домашние тапочки.
То, что я сказал, ни в коей мере заслуг Иосифа не умаляет, поэт он — из первого ряда. Но и в первом ряду есть разные места. Я Вам рекомендую посмотреть на Виктора как бы живьём, на моей странице есть фотоальбом о поэте России Викторе Кривулине. Он никому не отказывает в знакомстве.
А мы с ним познакомились в одном кафе, когда были ещё очень молоды. Да и разница в возрасте у нас небольшая.
Но он уже тогда был признан всеми, а я только идентифицировался, что ли, как ленинградский поэт.
На моей странице в Интернете есть рубрика «Концерт по заявкам». Воз-можно, это будет Вам небезынтересно.
— Уже побывал на вашей авторской страничке...
— Я продолжу.
Виктор сидел в полутёмном кафе на Садовой и пил брют.
— Неплохое вино, — сказал он после того, как мы познакомились, — рекомендую.
А кто бы возражал? Пару бутылок шампанского мог позволить себе в те времена даже студент. Поздняя осень в Ленинграде, мокрый снег с дождём, кофе и сухое игристое вино.
— Стихи у тебя с собой?
Покажите мне молодого «поэта», который не таскает повсюду свои рукописи в лучшем случае отпечатанные на дешёвой «папиросной» бумаге — это, вроде, как белка, но без колеса…
«... и зимнее утро стоит над окраиной.
Над северным княжеством, городом, домом,
Улиткой — скорлупкой, в которой живу…»
— Да, не самое плохое вино — повторил он улыбаясь. — А Вы заходите ко мне домой, я на Петроградской живу…
Кто не бывал на Петроградской, не дружил с алкашами,
не торговал шампиньонами на Сытном рынке в те дни,
когда в карманах сквозняк, в голове ветер,
а душа скачет над крышами, как гуттаперчевый
мяч, что сможет сказать такой человек
своим ненормальным внукам?
В таком случае, откуда им знать,
что асфальт приобретает к полудню тон раскалённого лимона,
оставаясь в тени лилово-голубым,
пахнущим клейким тополем и дождём,
что в городе, где каждый переулок — история,
а каждая история — переулок,
или, в худшем случае, проходной двор, Петроградская — это его сердцевина и, если не сердце,
то лёгкие полные горячего воздуха?
Это уже из «Бедного Краевского», есть у меня такой роман.
Нет необходимости рассказывать, что я тоже жил на Петроградской стороне…
На Кировском сорило листвой, и она кружилась, и падала,
и, уносимая ветром, двигалась медленным маршем туда,
где уже загорались первые костры, лихорадочно пламенел клён
и в начале аллеи золотистых и бронзовых каштанов и лип стоял памятник «Стерегущему»
и таял пелене горьковатого дыма...
Проклятая осень — который год она кружится над «Стерегущим»
и догорает как незаконченный роман...
... а над «Стерегущим» кружится осень и раньше, когда автобусы,
сгрудившиеся у моста, были меньше и хуже, чем теперь,
а жизнь была лучше, хлеб тяжелее, а жилось все-таки легче
— осень также кружилась над «Стерегущим»...
и позже, когда рушились идеалы, е г о идеалы, а «Стерегущий» стоял,
но идеалы рушились и рушились, иногда с грохотом,
а памятник стоял и стоит по сей день — просто памятник...
и памятник рухнувшим идеалам, и надо всем этим кружится осень....
... и кружилась, и падала листва, и тонула в воде
— темной воде по вечернему тёплого в октябре парка
названного именем человека отдавшего себя борьбе за справедливость,
а с несправедливостью возникшей в результате этой борьбы
пришлось бороться уже совсем другим людям и с ними поступали
уже совершенно несправедливо...
... странно, что парк был такой камерный, каменно-камерный
канувший в воду густо-зелёного пруда;
однажды весной пруд восстал над берегами и слился с рекой,
и деревья стояли по пояс в воде, в которой плавало множество уток...
и пруд, и река, и небо стали как бы одного, но сильного цвета, и губы сами выговаривали:
— Голландия! Голландия... и вода, и небо так светились, что берег напротив
словно бы таял в свете воды и неба, и фигура из бронзы
или чего-то звонкого, как слово «маузер» тоже стояла в воде
и к ней было не подойти, хотя и это было уже ни к чему...
... вода издавала такой звук, что вероятно голландский польдер
во время подъёма и спада воды никогда и не смог бы
называться как-нибудь иначе, чем этот звук, звук стихийного бедствия или неожиданно нахлынувшего счастья;
... а когда ещё не было этого ощущения прохладного серебристого эфира
и жажды плыть в источающей леденящий жар, золотистой, ртутной,
сфероидальной воде,
а берег мягок и влажен — маленькая фея лет двадцати
однажды оказалась на берегу и прятала в карманы пальто
озябшие розовые руки...
... палитра отчаянно отдавала сумеркам последние жёлтые краски,
и загорелось первое оранжевое окно...
или это была не фея? Как знать!
— Я думала, — вы профессионал...
Никакой я не профессионал, но очень хотелось самому в это поверить...
— Вы будете профессионалом, вы будете, — улыбнулась, ушла... и так оно и случилось.
И теперь, когда над «Стерегущим» кружится осень, я про неё не забыл, помню...
Всего не перескажешь в одночасье.
Потом Виктор как всегда зимой ездил в Москву. Там он показал мои ещё ранние стихи своему другу С. Рассадину.
После этого уже вполне серьёзно предложил мне опубликовать их в «Северной почте». Всё это, конечно, интересно, но не очень.
Интересно, что именно в это время Виктор Борисович — тогда ещё молодой человек и весьма известный адепт ленинградского поэтического постмодерна написал свои «Стихи на картах», теперь частично утраченные и строки, из которых я просто привожу по памяти…
«...есть и у целого Народа
трудноскрываемый порыв
к самоубийству — затворив
ходы, и выходы и входы —
дыхательная несвобода
своё пространство сотворит!
На карте, скатанной в рулон,
когда материки шершавы,
на ощупь ни одной державы
не обнаружишь — только слом
картона или же бумаги —
разрыв проходит посреди
какой-то — лучше не гляди!
какой земли…
пускай во мраке
теряются её зигзаги
как неразгаданные знаки
твоей же собственной судьбы…»
Не знаю, Игорь, сможете вы со мной согласиться или нет, но талант — это человеческая совесть, которую Мир использует не всегда одинаково.
Были, конечно, и тёмные стороны. Иной раз, человек от безделья и примыкал, так сказать, к кругу «непонятых», но и в этот круг принимали далеко не всех.
Я разве могу что-то рассказать? Да нет, я могу рассказать только о немногом.
В Союзе ГБ могло нас и отправить «на поселение» — было б за что, но могло и помочь, и наладить твою связь с официозом, так сказать, которая на самом деле была всегда и никогда не прерывалась…
Андрей Вознесенский по ночам, чтобы кто не увидел, читал «Северную почту»…
После «Северной почты» меня стали довольно активно публиковать на Западе, но нам как бы и не полагалось об этом знать — это публикации «без ведома автора». Помню только два случая, когда меня открыто поздравили — это после Франкфурта и Парижа…
В принципе, Вознесенский или Кривулин — это одинаково знаковые фи-гуры во времени, хотя и люди очень даже разные.
Начинать историю «второй литературы» вероятно правильнее было бы с поэта Р. Мандельштама и художника А. Арефьева. Эти ребята не могли как бы родиться в «академических кругах», но было бы совершенно неправильно считать, что «тамбовский волк им товарищ». Во второй культуре были и профессора, и люди с академическими дипломами (советскими), и таких было большинство. Почему? На этот вопрос ответить трудно, но можно. Человек — есть человек, он не умещается в стойле и ему недостаточно, как племенному жеребцу, всё время находится в конюшне. Вторая культура несколько смущает управленцев, но не она управляет государством, поэтому управленцам (при её наличии) даже удобнее живётся.
Галич, безусловно, был талантлив и его популярность отнюдь не из-за его уголовного прошлого, и дело даже не в правде — правду может сказать любой, но не все это делают и ещё меньше тех, кто может «сказать». Галич был способен.
Вторая культура — это искусство людей непокорных и такие люди были во все века. Представителями «второго дна» были и Христос, и Савонарола, и Пушкин, и Пастернак…
Вот только «новодворским» там никогда не находилось места.
Иосиф Бродский — это поэт уже второй волны, многие из них стали эмигрантами по разным причинам. Хрущёвская «оттепель» закончилась её крахом, но появилось такое замечательное явление, как поэты-шестидесятники. В официозе это были Высоцкий и Окуджава, Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, Рождественский, Горбовский, Пикуль, Астафьев, Распутин, Кушнер, Соснора — я называю только наиболее известных, на самом деле поэтов и писателей было намного больше — хрущёвская оттепель была как взрыв среди ясного дня.
Появились блестящие авторы песен, такие как Городницкий или Визбор, и в этом дивертисменте Бродскому было бы уделено далеко не первое место. Возможно, что некоторого рода нигилизм, порой перераставший в прямую антисоветчину, и вывел Бродского на первые роли, но первенство определяется только самой поэзией, а не поведением в обществе того или иного поэта.
И всё это мне ещё молодому человеку двоечнику, хулигану и яхтсмену, танкисту и коммунисту в девятнадцать лет надо было пережить, а понимал ли я, что происходит на самом деле? Да нет, я ни о чём особенно не задумывался и, как и мои сверстники, — дружил, но и дрался с дворовой шпаной, занимался спортом, работал в комсомольско-молодёжном оперотряде ещё будучи десятиклассником (с удостоверение дружинника), плавал, играл на гитаре в школьном ансамбле, влюблялся и получал отказы и читал, читал без конца…
Способности, талант — это от Бога, а поэт рождается при определённых обстоятельствах, трудно сказать, кем станет юный романтик — поэтом, командиром подводной лодки или десантного полка — иногда и тем, и другим.
Жизнь страны, если это такая страна как Россия, как бы концентрируется в её болевых точках, сгустках энергии и любви. Такими были не только Москва и Ленинград. Россия огромна. Она раскинулась от Владивостока до Бреста, от Одессы до Петрозаводска и Мурманска. Литература наднациональна — мордвин Василий Шукшин жил на Алтае, поэт Рубцов тоже не из москвичей.
Но и «случайностей» не бывает — Николай Рубцов никогда бы не стал тем Рубцовым, которого мы знаем, если бы не сошёлся близко с поэтами Г. Горбовским и К. Кузьминским уже в «Нарвской заставе».
Третья волна именно ленинградского литературного авангарда началась с высылки и отъезда из страны поэта И. Бродского, также как и В. Кривулин одного из «ахматовских сирот». Надо сказать, Иосиф сам «нарывался», он понимал, что в любом другом случае не получит так необходимой ему известности в среде поэтов-шестидесятников пришедшим на смену поэтам-фронтовикам. Ему было просто не «справиться» с таким дарованием, как Виктор Соснора, сын цирковых артистов и сын полка, юный партизан чудом уцелевший, когда был расстрелян его партизанский отряд. Виктора Соснору я боготворил. Мне на него «открыли глаза» в ЛИТО Ленсовета, куда меня пригласил Сергей Давыдов, поэт-фронтовик, еврей, орденоносец и опять-таки поэт.
Мне был 21 год, а С.Д. работал тогда в отделе поэзии в «Авроре», куда я припёрся со своими детскими стихами… Сергей Давыдов прочитал мои рукописные листки и сказал:
— Знаете, что… сегодня как раз пятница, приходите ко мне в ЛИТО…
Это было ЛИТО ещё шестидесятых, хотя шёл уже 1972 год.
Молодые ребята разве что не свистели, кричали «хватит деклараций», хотя столов и не переворачивали…
Но вернёмся к Виктору Сосноре.
НА ВОЛГЕ
Вот и рядом.
Чаяли — простимся.
Рассвело,
и рядом проще стало…
Правда,
ты печальной Ефросиньей
обо мне в Путивле причитала?
Я тогда
не поводил и усом,
посвист копий
да охоту чтил.
Думал —
не вернусь,
а вот вернулся
через восемь сотен лет почти.
Разве мы
в судьбе своей студёной
не прошли тревожные азы?
Дождик-дождь, старательный садовник!
Нет,
но нам не миновать грозы.
Разве нам впервой
река — отчизна,
а сухая плоскодонка — дом?
Разве нам впервой
иголки-брызги
собирать,
а завтракать дождём?
Ты припомни:
на реке Каяле,
той реке общеславянской боли,
мы стрелой из ялика
карали
княжичей, перебежавших в Поле
в непогодь Руси…
Теперь — не надо.
Нет и нет, как нет реки Каял.
Есть — туман.
В тумане — лодка наша,
как и ты плывущая, и я.
А повсюду,
сбрасывая перья,
птицы улетают цифрой «семь»…
Есть ладонь твоя — твоё
доверье,
нами позабытое совсем.
«На Волге». Виктор Соснора. 1961 год.
Обратите внимание:
Вот и рядом.
Чаяли – простимся.
Рассвело,
и рядом проще стало…
Правда,
ты печальной Ефросиньей
обо мне в Путивле причитала?
Разговорно-бытовой язык лирического героя становиться реально-бытовым изображением Древней Руси. Каузальная зависимость между «чаяли», «рядом проще», «Ефросиньей», «в Путивле» — очевидна. Это происходит за счёт последовательного усиления в лексеме «рядом» идентификации второго лирического героя в его пока ещё периферийном значении — Русь.
И далее:
Я тогда
не поводил и усом,
посвист копий
да охоту чтил.
Думал —
не вернусь,
а вот вернулся
через восемь сотен лет почти.
Мотивированно связанные понятия «посвист копий да охоту чтил» заканчиваются почти точным временным указанием автора о возвращении его лирического героя к истоку своего повествования «через восемь сотен лет почти»…
Профессионалы обыкновенно говорят языком литературным, иногда «научным», но мастер никогда не злоупотребляет терминологией, его язык — это почти всегда язык разговорный.
Говорить простым языком — это «вежливость мастеров».
С Виктором Александровичем Соснорой мне доводилось несколько раз встречаться, но не так, чтобы близко — я не мог себе этого позволить, ведь у меня были уже другие учителя…
С Давыдовым мы то дружили, то ссорились, был и некоторый перерыв в общении.
Илья Бражнин жил на Петроградской, на улице Ленина — в роскошном писательском доме. Ему передали мои стихи, и он пригласил меня для разговора. Его пометки до сей поры сохранились на полях моей рукописи. Он был уже стариком. В молодости он хорошо и близко знал многих поэтов «серебряного века» — Пастернака и Мандельштама, Ахматову и Цветаеву, но отказывался что-либо о них говорить. Не помню, когда у меня начали расти крылья, но спина уже чесалась…
Виктор Кривулин стал моим другом как-то незаметно, я даже не помню, когда это случилось. Возможно после того, как меня стало «прессовать» КГБ. Это было естественно, контролировали всех, во всяком случае, многих. Большинство «ломалось», люди давали «подписки» об их якобы отказе от антисоветской деятельности, которой они никогда и не занимались, но не каждого сломаешь… Было ли такое положение правомерным? Думаю, что да. Люди ведь разные, а если допустить чтобы даже не группы, а объединения творчески способных людей превратились в балаган, то мы получили бы какую-нибудь гадость вроде «пражской весны» или «движения солидарность», а крови и развала страны допускать было нельзя.
После первого визита ко мне «куманька», майора КГБ, мой приятель Вовка Шенкман, который об этом знал, всё рассказал Виктору. Я появился в квартире Виктора, примерно, через неделю и всё ему рассказал — голубая мечта Мишки Баранова, майора, о «сотрудничестве» лопнула, как сороковатка под потолком…
Но я как бы родился немного раньше — это и первые публикации в «Ча-сах», «Северной почте» и в «там-издате», это первые главы романа и оконча-ние ЛВХПУ им. Мухиной — одной из крупнейших в то время европейских гуманитарных школ. Ноги ломают птенцам, пока они не стали петушками — потом ломать их уже бесполезно.
С Владимиром Высоцким мы встречались, хотя и редко в 1979 году. Я как-то зашёл к своему соседу, Марксе ну Гаухману-Свердлову, внуку революционера и художнику кино — наш дом находился рядом с «Ленфильмом», были в нем и квартиры работников кино…
Дверь открыл Володя, а Марксен сидел на кухне «в лоскутах» и с пере-сохшим от жажды желудком.
— Олег, у тебя водка есть? — спросил он с порога.
— Ящик коньяку…
— Давай!
В общем, познакомились.
Володя в жизни был простым и располагающим к себе человеком, он не терпел, когда его превозносили и величали свои. Но и мерзавцам спуску не давал.
Мы пили молдавский коньяк в моей крошечной мастерской на Кировском и ели крымские яблоки, пели, играли на гитарах. Я был уже достаточно пьян и вряд ли смог бы сделать хоть карандашный набросок, да и Володя был не любитель позировать…
Сидим с Сергеем Давыдовым в моей «мастерской», пьём коньяк. Давыдыч уже пьян, то про войну рассказывает, то про баб…
— Извини, дорогой, — говорит Давыдов, — я давно хотел тебя спросить, а у тебе очень большой х…?
— Да нет…
— Надеюсь, что он у тебя, хотя бы не тонкий. Ты главное не переживай, ведь я тебя люблю за твои хорошие стихи!
Алкоголь дело серьёзное. Виктор Соснора со своим приятелем, спортсменом и чемпионом по бегу, как-то изрядно «посидели» — и Виктору взбрело в голову сбросить на рельсы с платформы в Комарово, а в Комарово был Дом творчества ленинградских писателей… так вот, ему втемяшило сбросить на рельсы тяжёлую железобетонную урну — силы было некуда девать! Граждане вызвали ментов, но Соснора умудрился убежать, а чемпиона по бегу сцапали…
Поэзия — это слишком «тонкая ткань», слишком невыносимой может оказаться и жизнь для самого поэта. Если ты не способен в нужный момент стать героем, то и поэтом ты никогда станешь — это игра не для слабонервных. Иногда человек сам ищет на свою задницу приключения, потому что без этого не может прожить и дня.
Кто ещё не бил поэта Нестеровского? Вопрос, конечно, риторический. Его все били, и ваш покорный слуга раза два. Володя сам нарывался — в любой компании, где появлялся Нестеровский, дело неизбежно заканчивалось дракой. Били, разумеется, Нестеровского…
Приходит Володя в «Сайгон», покупает стакан водки в розлив и конфетку, подходит к столику. Ну, дело ясное, начинается «литературная беседа» (в «Сайгоне» всегда полно художников и поэтов, артистов и музыкантов). Но ведь и водка рано или поздно кончается, ничто в мире не вечно… С возгласом «ты лжёшь, мерзавец!» наш великий поэт выплёскивает остатки водки в физиономию другого не менее гениального поэта или… не всё ли равно? Тогда Нестеровского начинают бить, иногда вчетвером. Потом кое-как оттирают и отпаивают опять же водкой. Дело сделано. Опять целую неделю питерский бомонд будет смеяться.
— А Нестеровского снова били!
— Где?
— В «Сайгоне».
— Да, а в ресторане, в доме писателей, его давно не били… Скоро, наверно, опять побьют?
— Да пора бы уже…
О поэтах ходит множество легенд, в том числе об их невыносимом характере, странностях и причудах, и некоторые из них имеют под собой почву. Но нигде более в мире так часто не встретишь человека с чуткой душой и отзывчивым сердцем, как в кругу именно этих людей, поэтов и художников, артистов или музыкантов, здесь происходит какая-то их концентрация, что ли…
... в начале седьмого, когда разносили графины
и гости шептались у окон, дверей и зеркал,
горели огни и настойчивый дух парафина,
смиряя с собою, к смирению сам привыкал...
нет! было иначе — когда-то, когда поневоле,
срывая с лица безупречную маску тоски,
склонялись друзья к исполнителю, как к изголовью,
и струны вздыхали от трепета нервной руки...
потом баритон, или нет, но спокойней и строже
бродил среди стен и развалин сердечных причуд —
казалось не будет на свете другого, дороже...
а дунул — и нет!
— Приручал и тебя приручу, —
вещал...
да упомнишь ли? Сколькие нам не вещали,
и руку держали, и смело глядели в глаза –
великий кудесник и дева, и цвета печали
актриса, готовая ноги Господни лизать...
Да сколько ж нас было? героев, безумцев, поэтов,
прошедших сквозь залы, каморки, сквозь радужный дым,
делясь второпях опаляющей рот сигаретой
и правом ласкать золотые как пламя лады...
Как пламя и воск, возгораясь, дают обещанье
светить даже если любимым глазам невтерпёж,
сжигать алтари, никогда не тревожить речами.
Вот так и жила золочёная ты молодёжь!
Когда бы любой предавался похмелью и страху,
а Ирод плодил только жадных и злых иродят —
тогда для кого вожделенная звонкая плаха?
кому вы нужны и парадный, и смертный наряд?
В начале седьмого, когда собирались в гостиной —
я вспомнил оброненный в темной парадной платок
и преданный взгляд, и виденье грядущих бастилий,
и ветер свободы,
и первый стыдливый глоток...
Вот этого материала Вы нигде больше не встретите, обо всём этом знали многие, но теперь не все об этом смогут рассказать, иных уж нет...
— Олег, ваше мнение о современной литературе, плюсы и минусы. Каким будет её дальнейшее развитие, что нам ждать, к чему готовиться?
— Игорь, вместо того, чтобы сходу возвещать что-либо о современной литературе, давайте задумаемся, а какова эта самая «современность»? Стало много автомобилей? Это верно — улицу не перейти. Стало много разноцветной упаковки? Да, и меньше доброкачественных продуктов питания. Появились новые писатели и поэты? Безусловно, если ДМД: Донцову – Маринину – Дашкову можно назвать писателями, а поэта «Бориса Сивко» (http://www.zrd.spb.ru/news/2012-01/news-0026.htm) ещё и поэтом, а не про-сто лауреатом Есенинской премии и тряпочным Пьеро журналистской авантюры.
Сейчас СХ и СП, и в первую очередь Москвы, торгуют членскими билетами и побрякушками вроде медалей и «золотых перьев России», и довольно прибыльное это дело. Полагаю, что когда придёт черед в очередной раз продавать самую Россию, то на это сил у них может и не остаться. Так, что не все потеряно, господа присяжные заседатели!
Кому-то, может, нравится наше тепло-хладное время, а некоторые «любят и погорячее»…
Не надо слишком-таки и волноваться «за литературу» — литература способна существовать и при наличии сравнительно небольшого числа её адептов. Но как ни поворачивай «избушку», хоть задом, хоть передом — в результате все равно получается балаган. Я ничего не имею против акробатов, но мне не очень нравится, когда литература и искусство превращаются в цирк.
По сравнению с тем, что творится сейчас в российском образовании и культуре, при дворе и в кулуарах — дивертисмент литературных сайтов напоминает просто детскую забаву. Чего можно ждать от бутылки палёной водки? Правильно, ещё одной бутылки… и пива тоже.
— Какая литература лично вам по душам? Что предпочитаете читать, каких авторов?
— Существует, вероятно, и литература «для души», как и стишки в школьной тетрадке — каждому ведь своё? Литературу можно делить по жанрам, но не по виду. Но есть и псевдолитература, и учебники для олигофренов от рождения, над которыми трудятся в наше прекрасное время лучшие мозги и задницы России. Дураков, как всегда, катастрофически не хватает, не все соглашаются с умилением всеми дырами потреблять суррогаты.
Век потребителей, а не героев как будто уже наступил, но и маммона по-прежнему ненасытна. Производство ради производства неизбежно порождает и литературу ради макулатуры.
А читать есть что, пройдите по книжным развалам, и Вы за бесценок сможете купить и что-нибудь очень интересное. Но этого надобно ещё и захотеть.
Эрудитов в Интернете пруд пруди, так и сыплют цитатами из Декарта, значения которых сами понять не способны. Как только я услышу «мудрую вставочку» типа a`пропос или априори, у меня начинается аллергия так же, как и когда простое четверостишие называют катреном.
Давайте все начнём вдруг писать терцетами, терцинами, катренами, септимами, эрудиты мы хреновы! Википедия может оказаться быстрым и удобным справочником даже для специалиста, но по ней невозможно учиться, а первое правило хорошего тона — не трепать попусту языком.
Я найду, что почитать или перечитать в который уже раз… просто для меня литература — это не просто развлечение. Что касается поэзии и беллетристики, то когда-то двести томов «всемирной библиотеки» были неплохим приобретением. Люди читают по-разному. Иные прочитали тысячи книг, иные только две…
Книжка Сабаттини «Одиссея капитана Блада» — это хорошая книга? Великолепная, образец литературного мастерства, а в чём это выражается? А в том и выражается, что образец!
Но не все образцы даже просто похожи друг на друга. Р.Л. Стивенсон — один из наиболее выдающихся писателей, а многие почитают его как «писателя для детей». Я не буду здесь объяснять, чем именно хорош и даже велик Стивенсон, я говорю о литературе, а хорошей литературы на самом деле в мире очень много. Я в равной мере люблю и Сартра, и Пруста, и Катаева, и Воннегута, — но это совершенно разные вещи.
— Олег, прочитал несколько стихотворений ваших и Виктора Кривулина. Скажу честно, неоднозначное впечатление. Сильная, живая энергетика. Мне показалось, что такая поэзия не читается, а слушается, слушается в исполнении самого Поэта, её надо уметь прочувствовать и понимать, ибо много в ней не на поверхности... Или я ошибаюсь?
— Поэзия, Игорь, тем и отличается, что в поэзии не все как бы на поверхности. Поэзия — это «искусство невысказанного».
— Над чем сейчас работаете? Поделитесь творческими планами...
— Я закончил работу над своим компакт-диском — в нём пять книг, включая роман, но есть и проза, и поэтические переводы, авторские песни и поэмы, картины и фотографии. Это приятная работа и гораздо более перспективная, чем тупое издание макулатурных сборников. Впрочем, мои книжки макулатурой едва ли назовёшь, а вот малотиражные издания не слишком эффективны. В то же самое время мне вполне достаточно и десяти полноценных CD в год.
Продавать их в Доме книги или в Лавке писателей смысла не имеет, хотя договориться можно. Можно и денег немного заработать, а не платить за собственный труд яйцеголовым дельцам, но… мы пойдём своим путём. В любом случае в BOREYARTCENTER в Петербурге они будут. Борей-Арт — старейший и известнейший с начала 90-х культурный творческий центр со своей галереей, книжным прилавком, издательским центром… Это бермудский треугольник второй (а теперь уже первой) культуры Санкт-Петербурга: Борей – Дом Ахматовой – Музей Достоевского. А творческих планов у меня как бы и нет — каждый занимается своим делом…
— У вас вообще бывает свободное время? Как его проводите? Бываете ли где-нибудь?
— Свободного времени у меня сколько угодно, чтобы дойти до магазина или до дивана, но я всё-таки предпочитаю виски и хороший табак, можно и сигарный. Тов. Черчилль мне тоже симпатичен — когда-то он был лихим кавалерийским рубакой.
Нынче лето за окном, ждём дождей. Бывать сейчас особенно негде — дачный сезон.
А осенью возьму «большой бутилка виски» и отправлюсь навестить своих друзей в полутёмном литературном кафе Борей-Арт…
— Что веселит, а что наоборот — удручает? Не хочется как-то изменить этот мир?
— Вино веселит душу, похмелье удручает. Но больше всего я не люблю, когда за окном ночь, а у меня табачок на исходе...
Полагаю, мир изменится и без моего непосредственного вмешательства, моё дело — определить свои границы в этом мире.
— Спасибо, Олег, за интересную беседу? Творческих вам успехов, здоровья, всех благ! И до новых встреч!
Гостя интервьюировал Игорь КРАСНОВ.
июль 2012 г.
Источник: http://krassnov.ucoz.ru/publ/proekt/intervju_s_olegom_pavlovskim/44-1-0-291 |
