Белла БАРВИШ

Массовому читателю местная писательница Белла Барвиш известна, в основном, как автор повести «Найти колокольчик», многократно переизданной на русском языке и переведенной на ряд иностранных  языков, но сама Белла Яковлевна считает себя автором, главным образом, «самиэдатовским». Самиздат — такова участь большинства ее книг.

Повесть «Прощание е собой», написанная почти четверть века назад — это самое первое крупное произведение писательницы, — издавалась, если можно так выразиться, тиражом не более 30 экземпляров, то есть просто перепечатывалась на машинке энтузиастами-любителями для себя и друзей. В застойные времена опубликовать повесть на криминальную тему о том, «чего быть не может, потому что не должно быть» не представлялось возможным из-за отсутствия гласности, сейчас «отсутствует» бумага в издательстве, но по-прежнему у читателей самиздата, судя по откликам, которые получает Белла Яковлевна, повесть вызывает интерес, а это значит, что она не устарела и за четверть века.

... В честь погибшей в фашистском гетто бабушки героиню повести нарекли именем Сарра. С раннего детства имя стало тяжким крестом, и не только имя, конечно, но обиды и унижения не убили в Сарре светлую веру в справедливость и изначальную человеческую доброту.

В 8-м номере «Пастора Шлага» мы начали публиковать главу из повести, так как тираж журнала увеличился в 10 раз, а с ним возросло и число читателей, передаем вкратце содержание опубликованного отрывка:

Героиня повести, сотрудница газеты в таежном райцентре, возвращается на катере из неудачной командировки в колхоз, где выслушала много малоприятных слов от обиженных доярок по поводу газетных «рекордов». На катере Сарра обращает внимание на веселую компанию мужчин, которых принимает за геологов, один из них на палубе делает попытку познакомиться с героиней. Хотя ей мужчина понравился — у него сильные длинные пальцы и открытое лицо — в тоне его почудилась фальшь и пре­небрежение. Она оскорблена.

Бородатый «геолог», узнав, что попутчица работает в газете, приходит в ярость, он готов придушить героиню, но, в конце концов, ограничивается тем, что требует от нее выпить полный стакан водки…

Главы из повести печатаются в сокращении.

— Не ж-желаешь? Не желаешь принять из рук грязного зэка? Ты не такая, пачкаться не желаешь?

Борода касалась моего лба, водка обжигала губы. Вдруг и стакан, и борода уплыли куда-то в сторону. Мой несостоявшийся кавалер, подхватив дядьку в охапку, легко пронес его на скамью. Усадил.

— Досыпай! — приказал он. — И что ты, Сергеич, за человек? Не выступить не можешь. Мало что ли отсидел? На новый срок нарываешься?

— Сашок, — всхлипнул дядька, — спаситель! И точно — посадят! Им что в газете наврать, что прокурору. Всех бы вас подвел под монастырь. Спасибо, Сашок. Прости меня, как услышу про писак за комсомол — в голове что-то заклинивает. Все! Ни словечка не скажу больше. Выпить дайте. В горле ссохлось.

А Сашок-то не меня пожалел — дядьку свирепого, чтобы тот в тюрьму не угодил.

Парень с лунообразным лицом примирительно проговорил:

— Обрындела Сергеичу «золотая» жизнь, зол он на тех, кто нам ее устраивает.

Набрав в грудь воздух, по-петушиному принялся выкрикивать: «Тысячи кубометров зеленого золота добыли для страны лесорубы», «Уборка белого золота прошла с большим подъемом», «Больше зеленого золота стране — под таким девизом лесорубы освоили еще тысячу кубометров», «Золото полей — в закрома Родины», «Добытчики черного золота добились новых трудовых успехов».

— В золотой век живем, землячки, — подытожил он. Все смеялись. Он так мастерски пародировал газетные заголовки, что в другое время и я бы рассмеялась.

— Пить не хотите — и правильно, водка — вино не женское, — обратился он ко мне. А поесть-то можно? Да не берите в голову! «Жить надо проще, жить надо легче», как сказал великий поэт Сережка Есенин, не­бось слыхали? В институтах его не учат, наш поэт, бедолажных. Обидел нас земляк? Так он сам на всю жизнь обиженный. А кто же на обиженных судьбой обижается? Это себе дороже. А у нас рыбка соленая есть, такой мало где попробуете. Хотите?

— Умолкни! — прикрикнул на него Сашок-спаситель.

— Да, я думаю, редакторы тоже хочут пить. Как? Сколько плывем, а у девушки во рту росинки маковой не бывало. А? Поешьте?

— Дурак ты, Леха, и на всю жизнь дураком останешься. Товарищ корреспондент не только что хлеб, ананас не возьмет из рук прокажен­ного. Она сутки голодать будет, а достоинство соблюдет.

Недоумение и растерянность отразились на моем лице.

Сашок рассердился:

— Да не делайте вид, что ничего не понимаете. Мы же для вас прокаженные, «Опасайся его, не касайся его, прокаженный идет, прокаженный». А этот дурень вам свой хлеб навеливает!

— Про-ка-женные..., — от растерянности я стала заикаться, — зачем так? Вы освободились из колонии?

— До нее только дошло, — ахнул Леха, в восторге закричал. — Земляки, а девушка-то и не знала, кто мы такие! Вот это да!

Здорово я всех насмешила. Даже на неподвижных лицах старух по­явилось подобие улыбки.

Освободившихся из колонии я видела в райцентре: все они были обриты, в лучшем случае с крошечным ежиком волос на голове.

— Вы считаете, что на лбу у вас написано, откуда вы и куда? Как я должна была узнать? По рукам?

Видно, не выходили у меня из ума эти руки, которые так поразили на палубе. Но этот Сашок, как я восхищалась его руками на палубе. И сейчас поймет... С перепугу я ляпнула, что пришло в голову:

-— Да может, вы милиционеры переодетые, откуда мне знать!

И, конечно, снова всех насмешила. Даже старух, казалось, утративших способность улыбаться.

— Кто?!

Бородатый мучитель мой снова вздрогнул всем телом. Не одно, выходит, слово действовало на него,  как на быка красная тряпка.

—  Эти руки — руки милиционера? Такое придумать!

Он растопырил толстые короткие пальцы, с изумлением разглядывал их.

— Ну нет! Эти руки много умеют, но они не швыряли людей, как бревна, не отбивали почки, никому не ломали кости. Нет!

В голосе его появилась патетика:

— Эти руки могли бы играть на фортепьянах... Баха. Вот как Сашок… играл. И люди бы аплодировали. Фортуна рассудила по-иному. Пусть! Жизнь подла, но эти руки подлостей не делали.

Бородач шумно вздохнул и удовлетворенно прикрыл глаза. Из его речи я усвоила только, что Сашок — бывший музыкант.

— А мы не освободились, нет, — объяснил мне Леха, — мы на... трамплине. Колония-поселение — трамплин к свободе. О поселенцах не слыхали?

— Вольные поселенцы! — авторитетно поправила насытившаяся, наконец, Лидка, — выпалила, как выстрелила, — Жениться могут!

— Ох, Лидусь, — зачастил с плутовской улыбкой Леха, — женился бы я на тебе, да начальник не разрешает. У тебя, говорит, два нарушения в деле, а потому поселение для тебя — трамплин «обратно в колонию». Закроем мы тебя, куда жену молодую девать? А то бы мы на этом катере отправились с тобой в свадебное путешествие. Не судьба, Лидусь!

— Язык-то без костей, — ворчливо отозвалась Лидка. Она привыкла к подобным шуткам, а все-таки голос ее стал как бы тоньше. Понимала, что шутка, но хотела верить. А, может, и верила?

— Тайны кончились, — объявил Леха и снова завел свое, — мо­жет, перекусите чуток? Не могу я выносить, когда кто-то голодный!

Так искренне сказал он это, что я рассмеялась. Есть мне не хотелось, слегка кружилась голова.

— Уважьте его, — вмешался мужчина с запорожскими усами. — Он все равно не отвяжется. Другим лишь бы собственную утробу плотнее на­бить, а ему надо, чтобы все кругом сыты были. Иначе сам, сколь ни ест, голодный остается.

— А что: «люблю повеселиться, особенно пожрать!» Я лично от­казываюсь, когда не дают. Ха, вспомнил, — Леха хлопнул себя ладонью по лбу. — У нас же и вино есть. Ну, нельзя сказать, чтобы для дам... На клопов оно отлично действует — мрут поголовно. «Не теряйте времени даром — похмеляйтесь Солнцедаром». Так другое в здешние места не за­возят. Может, выпьете... за знакомство?

— Ну, ты угощаешь! — хмыкнул «запорожец». — Кому твое вино полезет... после такой рекламы?

— Водка, она безвреднее. Выпьете немного? — неуверенно спросил он меня, глядя куда-то в сторону.

— Выпью, — решительно объявила я.

И чего они так обрадовались? Я не видела их лиц, когда свирепый дядька заставлял меня выпить, но сейчас они смотрели па меня с какой-то радостной надеждой. Заворожено следили за Лехой, наливавшим водку, за моей рукой, принявшей стакан. Мне стало весело.

— За тех, кто пополнял валютный фонд страны, строил Беломорканал, рубил лес на Севере. Кто-нибудь и о них напишет, — проговорила я,

— Что такое? — бородач протер глаза. Видно, решил, что ему пригрезилось. Изумленно уставился на меня. В мутных глазках не было прежней злобы, он разглядывал меня с насмешливым недоверием. А я-то хотела, чтобы он, да и остальные, а может, в первую очередь, этот Сашок, поняли, что по принуждению я не выпью даже за собственное счастье.

Когда поднесла стакан ко рту, все деликатно отвернулись. Водка обожгла горло, и я — ну совсем, как несчастная Лидка, — чуть не подавилась толстым куском колбасы. На глазах выступили слезы. Никто этого не заметил или сделали вид, что не заметили. Только Сашок, несостоявшийся мой кавалер, искоса наблюдал за мной и морщил высокий лоб, словно решал какую-то сложную задачу. Походил по каюте между скамеек — и решился: сел напротив меня.

-— Нас никто не услышит, — шепотом предупредил он, — скажите, вы действительно не сразу поняли, кто мы? Нет, я не в претензии, вы правы... и вообще мы вели себя безобразно — позволили над вами издеваться... но я хотел бы знать правду!

— Какую правду? — удивилась я, — неужели так трудно поверить, что я слыхом не слыхивала о поселении? А если и слышала, то забыла. В конце концов, у меня свои заботы, как вам ни трудно в это поверить.

— А почему тогда столько презрения... там, на палубе? Ничего вы обо мне не знали, так за что заклеймили взглядом?

— А это: каков вопрос, таков и ответ. Вы мне своим вопросом по­казали пренебрежение, я вам тем же и ответила!

— Пре-неб-режение? Вы услыхали пренебрежение?

Мгновение он изумленно и растерянно смотрел на меня и вдруг расхохотался — от души, облегченно.

— Да я просто не знал, как заговорить. Ну, вы не думайте, что такой неотесанный или одичал здесь, но я не забыл, кто я, уверен был, что и вам это известно, как всем в здешних местах. Нас сразу узнали все, кроме вас. Ну и обратился к вам согласно ситуации...

Я поняла: он хотел произнести свое «Скучаем?» независимо, дать мне понять, что не навязывается со знакомством. А получилось фальшиво, оскорбительно. А, может, оба мы неопытны и плохо разбираемся в людях? Вот теперь и рассматриваем друг друга, словно одни на всей земле, и нет никого рядом.

— Мы выписываем вашу газету, — заговорил он неуверенно, — читаем... иногда. Недавно новая подпись появилась под статьями. Заметили. Это я не себя во множественном числе величаю. Правда, заметили. Статья о защите леса написана как-то нетрафаретно, без трескучих фраз, с душой. Понравилось. Это не вы писали? Сбар — ваша фамилия? Честное слово, как узнал, что вы из газеты, сразу подумал, что Сбар — это вы. Есть в этой статье что-то ваше. Ведь угадал?

— Угадали..., — от смущения я деланно рассмеялась, — и неожиданно для себя заносчиво, с вызовом выпалила, — А теперь спросите, как меня зовут! Сарра меня зовут. Смешно?

— А вот эта совсем ни к чему, — с непонятной участливостью в голосе попросил он.

—- Значит, поверите?

— Почему — не верю? Только... мне один паренек в колонии сказал однажды: «Ты, Шурка, говоришь: «Я — еврей» точно таким же тоном, как я после малолетки в отдел кадров объявлял: «Я из заключения». Перешагну порог — и не здрастьте вам, а сразу, чтобы долго не мучили, принимайте, мол, меня, каков есть, а не ко двору, так и вернуться не долго, И доразворачивался... до нового срока. Кому такой нужен, из заключения, Да еще и с гонором, — чем гордиться-то? А я ведь и не гордился...

Помолчав, Саша добавил:

— Вот и у вас тон такой же. Обижали много?

Я не ответила. Мы смотрели друг другу в глаза и молчали. Но мы разговаривали. Не произнося слов. И если сейчас, после времени, попробовать облечь наш безмолвный разговор в слова, то получится что-то излишне сентиментальное. Разве современные люди говорят такое вслух:

— Я тебя почувствовала. Увидела и поняла — это он. Но не поверила себе, испугалась. И тебе не поверила...

— И со мной то же произошло. Словно кто толкнул и сказал: она!

Мы молчали, но нам и не надо было слов. Мы оба боялись прервать молчание, нарушить ту откровенность, которая возникла между нами...

— Столица таежного края видна. Скоро причалим, Сашок, — Леха тронул Сашу за рукав. В голосе Лехи слышалось недоумение: мы молчим — значит, зря теряем драгоценное время. Откуда ему знать, что мы уже все друг другу сказали?

Бородатый дядька потянулся, еще раз с изумленным прищуром оглядел меня, но, видно, решил, что не стоит давать голове своей лишней работы, махнул рукой, освобождаясь от ненужных мыслей, и хрипло крикнул:

— Ну, ученички, счастливо вам сдать экзамены на пятерки. А мне счастливо погулять на свободе... сколько придется.

— Ученички, — переспросила я, радуясь возможности хоть что-то произнести вслух, не нарушая нашей откровенности.

— Студенты,  — поправился дядька,  — с усмешкой пояснил: учатся — значит, твердо встали на путь исправления. А мне этот путь заказан. Когда-то я прощался с забором навсегда, а выходило на полгода. А что вспоминать! Не обижайтесь, ребятки, что слабо угостил, не получилось лучше. Сами понимаете.

Из обрывков фраз я поняла, что бородач освободился несколько дней назад, но домой, хотя и никакого дома у него не было, но так принято говорить — домой не поехал, а решил проститься с бригадой. Для этого накупил в райцентре водки, вернулся катером па поселение, но попался на глаза начальству, и его снова «выдворили на свободу», не дав нарушить сухой закон поселения. Вот он и угощал попутчиков, Мужчина с запорожскими усами — бригадир, в райцентр ехал за запчастями к тракторам. Остальные — студенты заочного лесотехнического техникума, плыли на сессию. Бригада лесорубов.

Невольно я вновь уставилась на руки Саши. Разве это руки лесоруба? Он усмехнулся — повернул руки ладонями вверх. Ладони были желтые в бугристых затверделых мозолях,

— А в прошлом я музыкант... недоучившийся, — нарушил и он безмолвный разговор наш и почти с отчаянием в голосе сказал, — причали­ваем.

Я вздрогнула. Неужели мы встретились, чтобы навсегда расстаться. Нет, так не должно быть. Но язык мой оказался во власти условностей, кругом было столько людей, и никакая сила не могла заставить меня произнести вслух заветное: «Не покидай меня». Но глаза не ведали над собой никакой власти, и они сказали Саше это.  И он понял.

Мы сошли на берег последними. Откуда-то издалека доносился ликующий голос, Лидки, лесорубов уже не было видно. Старушки, закинув на спины узлы, семенили в темноту ночи. Вот и они, словно слившись с узлами, превратились в причудливые горбатые фигуры, а мы все стояли на пирсе. Саша взял меня за руку. Я ощутила тепло его шершавых ла­доней.

Мы медленно шли по узкому деревянному настилу, взявшись за руки.

— Я, наверное, должен рассказать о себе? Как попал сюда? — тихо заговорил Саша, — но, понимаешь, для этого надо, чтобы ты мне верила. Я не хочу выступать перед тобой в роли собственного адвоката. В коло­нии, кого ни послушаешь, все сидят ни за что. В конце концов, уже никому не веришь, даже самому себе.

«Наши законы — самые гуманные в мире» — эти слова нам говорят три раза в день: замполит, начальник отряда, начальник колонии. А сам начальник отряда давился хохотом, когда прочел мое дело. До слез хо­хотал и повторял: «Ну и влип, ну и дурачок». Мне и показалось, что ему не только смешно, а как-то и жалко меня, пусть, как дурачка. Попытался ему объяснить, не с какой-то там целью, просто — как человек че­ловеку. Так он на меня закричал так, будто я на работу не вышел, ногами топал: «Хватит арапу заводить. Все тут ангелы. По ошибке вас сюда, а не на небо под конвоем доставили. Еще словечко вредной болтовни — и я тебе пять суток в изоляторе обеспечу. Не отучишься болтать — пропишу в изоляторе». Успокоился, и как ни в чем ни бывало «совет» выдал: «А приговор обжаловать и не вздумай. Добавят... за грамотность. На спор могу ручаться».

Отучил он меня исповедоваться раз и навсегда. Знаешь, мне легче было бы покаяться перед тобой в каком-то злодеянии. Ты добрая, простила бы, еще и пожалела... за муки раскаянья. Да мне и раскаиваться-то не в чем. Так...  глупая, стыдная историйка.

Он замолчал, учащенно дыша. И вдруг резко спросил:

— А ты за что здесь?

Опомнился, стал смущенно извиняться:

— Вот... становлюсь стопроцентным зеком. Задаю традиционный воп­рос: за что? Но ты поняла меня? Что-то же произошло, раз ты здесь. Или из романтических побуждений... «В седую, хмурую тайгу»?

— Нет, — решительно проговорила я, — так получилось, что пришлось мне ехать сюда. Ты прав, спросив: «за что?»

Я искренне хотела поведать только о том, как попала в этот край. Останься Саша безучастен или просто посочувствуй мне, не проникшись моей болью, на этом моя исповедь и закончилась бы. Но он так сжимал мне руку, а лицо его так посуровело, что я уже не могла остановиться.

Мы то шли, то, как по сигналу, замирали на месте, повернувшись друг другу. Рот Саши был упрямо и жестко сжат. Но глаза... я читала в них: «Освободись от всего, что жжет тебя. Освободись, чтобы стать счастливой. Ты должна быть счастлива. Ты будешь счастлива!»

Его упрямая вера в счастье передалась и мне. И я освобождалась от всего, что сжимало душу. Я рассказала ему все: школа, Павел Александ­рович...

Это была дорога длиною в жизнь. Или в две жизни, возродившись в одной — общей.

Да, так мне казалось, когда мы зашли с Сашей, не разжимая рук, в мою комнатку: та жизнь, о которой я поведала ему по дороге, осталась там, в черноте ночи, а сейчас начнется новая — настоящая.

Но когда Саша обнял меня за плечи — и я увидела его раскрытые зовущие губы, прошлое вернулось ко мне страшным воспоминанием. Я вновь увидела лицо — багровое, искаженное животным желанием — лицо своего бывшего начальника. Не дано мне, видно, забыть его никогда. Я почувствовала, как деревенеют мои ноги, чужим становится тело. Нет, я выродок, — то, что должно доставлять радость, вызывает во мне ужас и отвращение. И никогда мне от этого не избавиться.

— Тебе будет плохо со мной! — шепотом крикнула я Саше. И рас­плакалась.

Он губами собирал мои слезы, гладил по голове, как маленькую де­вочку, и повторял:

— Вот увидишь, мы будем счастливы. Вот увидишь!

Синеватый рассвет заглянул в окно моей комнаты Мы сидели на кровати рядом. Саша сказал:

— Теперь выслушай меня.

Когда он закончил свой рассказ, было уже совсем светло. Саша снова обнял меня, привлек к себе. Призрак Павла Александровича почему-то не появился. Я сама прижалась губами к Сашиным губам. И только одна мысль посетила меня в то утро:

— Так вот оно какое, счастье!

1965 г.

Журнал «ПАСТОР ШЛАК»,

№ 1 (9) - 1991, стр. 4-26.